На то, чтобы подготовиться ко сну времени ушло немного. Он быстро позаботился о том, чтобы огонь костра не перекинулся на его укрытие, расчистил от снега пространство для одеял, пристегнутых к седлу мула, постелил одно и лег, по уши укрывшись вторым. Последнее, о чем он подумал перед тем, как сон сомкнул его веки, было сожаление, что бежать ему пришлось не летом. Он ненавидел холод.
Была еще одна причина, по которой спать Рикхард решил в светлое время суток. Он не раз слышал рассказы о том, каким непредсказуемым может быть лес, озаренный светом звезд, также о тех людях, что, заснув ночью в глубинах леса, никогда не находили пути обратно, навечно затерявшись в мире, где грезы и кошмары сливаются в один поток. И, хоть заснул он под слепящими лучами солнца, сила леса подхватила его сознание и швырнула сквозь пространство и время.
То, что это был не обычный сон, было понятно сразу, ибо юноша полностью осознавал себя, помнил, где находится на самом деле, несмотря на то что открывалось его взору.
Он просчитался. Как дурак. Зашёл слишком глубоко в лес и попал под власть чар лесных духов, и теперь ему остаётся лишь надеяться на то, что проснётся он тем же человеком. И смотреть на то, что ему решили показать.
Рикхард видел леса на том месте, где теперь должны быть пустыни, и моря там, где на современных картах были поселения. Видел, как лето сменяет зиму десятки, сотни, тысячи раз. Наблюдал, как громадные существа, жившие так давно, что сами горы казались теперь молодыми, бродили там, где он спал. С течением времени, помнить, кто он, становилось все труднее – внимание все больше рассеивалось. Ему не было известно, что так бывает со всеми, и некоторые даже днем остаются затерянными в воспоминаниях леса. Как только Рикхард догадался, что с ним происходит, у него началась паника. Он испуганно цеплялся за все, что ещё мог вспомнить о своей жизни, и, если удавалось схватиться за какое-то из его личных воспоминаний, он жадно набрасывался на него, цепляясь за каждую его деталь. Почему-то, юноше казалось, что, если получится мысленно сфокусироваться на чем-то из своей жизни, он не забудет самого себя. Счёт времени был полностью потерян, может быть, прошло несколько часов, может несколько лет.
Но у него получилось. Ценой неимоверных усилий воли, Рикхард сумел-таки заставить себя собраться с мыслями и сконцентрироваться на одном воспоминании, на одном из самых теплых.
Ему шесть. Мать смотрит на него. Кажется, она не видит его уродства, улыбается ему, как может улыбаться мать своему здоровому ребенку, ребенку, которым можно гордиться. Рикхард, одновременно, испытывает счастье и глубокую печаль. Он безмерно рад, что его любят, несмотря ни на что. Но ему очень грустно, ведь он не заслуживает этой любви. Как можно любить калеку? Он даже ходить не может. Дети на улице были правы, он – позор для своего отца, выдающегося воина, ярла Хофорта. Калека, которого следовало оставить в лесу сразу после рождения.
Но мать улыбается ему, гладит по голове, не обращает внимания на слезы, оставляющие соленые узоры на его щеках. И поет. Сколько бы не пытался, не мог вспомнить слов этой песни, помнил лишь мелодию, ласкающую слух мягкими переливами звуков. Это была самая прекрасная мелодия, настолько красивая, что он перестал плакать. Очень вовремя, потому что, за дверью, послышались шаги. Кто-то уверенно постучал и, не дожидаясь ответа, открыл.
Отец подошел к ним, и Рикхард отвел взгляд, боясь увидеть отвращение на лице ярла Готервуда. Но, почти сразу, взял себя в руки и посмотрел ему прямо в глаза, надеясь, что сможет сдержать слезы. Вопреки его опасениям, на лице Хофорта не было ни отвращения, ни стыда. Оно было грустным, но, в то же время, дружелюбным. Владыка Готервуда приблизился к кровати, на которой сидели они с матерью, опустился на колени и обнял их обоих.
«Это ничего, – сказал он, тогда, – это ничего, сын.»
Это воспоминание стало своеобразной соломинкой, за которую он судорожно держался в этом неистовом потоке видений, насылаемых ему жителями леса. И, теперь, продолжая смотреть на то, что ему решили показать, он безостановочно повторял: «Я – Рикхард, сын Хофорта и Магдалин.»
Проснувшись, он увидел, что лес озарен красно-золотым сиянием закатного солнца, уже почти наполовину скрывшегося за горизонтом. Несколько минут он лежал, пытаясь осознать то, что с ним произошло. Рикхард понимал, что был очень близок к тому, чтобы сойти с ума или умереть, но думал не об этом. Никогда он даже не мечтал получить такие знания! Пусть он выхватил лишь небольшие отрывки из разных времен, которые пережил этот лес, но и этого было так много, что он не хотел шевелиться, ибо боялся выронить что-нибудь из своей памяти, казавшейся слишком невместительным сосудом для всего, что ему открылось во сне.
Но сохранить это в памяти, как он и предполагал, ему не позволили. И Рикхард огорченно взвыл, когда понял, что все воспоминания неумолимо испаряются, оставляя после себя лишь неясный след, который, через несколько часов, станет чем-то и вовсе эфемерным, не имеющим никакой формы и почти лишенным содержания. Он знал, что еще неоднократно ему придется спать в лесах, но не мог быть уверен, что ему еще хоть раз откроется нечто подобное. Разве только он опять рискнет так близко к жилищу духов, то явно было бы не самой хорошей идеей. Юноша и в этот-то раз едва спасся.
Размышляя об этом, беглец поднялся и только теперь почувствовал, как сильно он замерз и как нестерпимо ныло все тело, не привыкшее ко сну на земле. Потратив несколько минут на разминку затекших конечностей, он подошел к своему спутнику и погладил того по голове.
– А тебе что снилось, Мул?
Ответа, естественно, не последовало (если не считать ответом легкое пофыркивание). Хотя, Рикхард не удивился бы и словесному отклику животного в этом месте. Теперь ему казалось, что любой зверь, живущий в лесах, обладает неизмеримо большим запасом знаний, чем все ученые, прозябающие в своих лабораториях и башнях.
Сборы заняли почти полчаса, один из многих признаков, по которым можно определить отсутствие практических навыков.
– Ничего, научусь, – сказал он, обращаясь к самому себе. Йоррмит часто говорил, что, для мудрого человека, самым строгим судьей является он сам, поэтому своим навыкам путешественника Рикхард поставил максимально неудовлетворительную оценку, дав себе обещание исправить это.
Проверив, все ли он забрал из временного убежища возле поваленного дерева и убедившись в том, что его костер полностью потух (на всякий случай, он засыпал его снегом), воспользовался тем, что лесная темнота еще не слишком сильно сгустилась, и оседлал мула, после чего, направил в ту сторону, в которой солнце нырнуло за горизонт.
Ощущение того, что за ним наблюдают превратилось в уверенность лишь, когда на небосводе исчезли последние отблески заката и оно оказалось в полной власти звезд и луны. Было трудно, но Рикхард сдерживал, вновь и вновь появляющиеся, порывы развернуться и убедиться, что сзади никого нет, все равно, это было бы бессмысленным занятием. В этом он убедился, обернувшись первые пять-десять раз. Пока духи не захотят сами показаться ему на глаза, он никогда не сможет их увидеть. Так что юноша продолжал свой путь, изо всех сил стараясь придать своему лицу спокойное и миролюбивое выражение. В одной из книг Йоррмита говорилось, что дух не тронет человека, если тот не станет угрозой ему или его дому. Правда, под этими словами было еще одно замечание: "Мало кто из людей знает, что именно дух воспримет, как угрозу." Мысленно повторяя эти слова, как молитву он продвигался вперед, всем своим видом пытаясь продемонстрировать собственную безмятежность (от которой, откровенно говоря, был максимально далек), и периодически посматривал на звезды, чтобы убедиться в том, что все еще не сбился с западного направления, которого он планировал придерживаться еще некоторое время.
