- Да, очень интересно, - вставила Жанна – она ревниво смотрела на Зару, которая впервые не нуждалась в ней. Раньше Зара всегда прибегала к Жанне со всеми своими бедами и обидами, а теперь… Жанна чувствовала, что ее отправили в отставку.

- Скорее от того, что всякие замысловатости раньше называли вавилонами, - медленно поговорил Слава. Ему было грустно – Лина так славно разрулила ситуацию с рябиной, а он, старший инструктор, прохлопал ушами. Недаром Лина замдиректора, вздохнул он, и недаром он так робеет в ее присутствии. Сам-то Слава… чего уж там, даже институт не закончил, застрял на Алтае, пропустил сессию, а потом и забил, как говорится. Куда ему до Лининой целеустремленности – были бы треки на ногах и тропка под ногами, и ему больше ничего не надо. Ничего, кроме Лины, сказал себе Слава и снова вздохнул. Она-то, конечно, походы тоже любит, но на походах для нее жизнь не останавливается.

Да и ни лицом, ни ростом он, Слава, не вышел – когда Лина на каблуках (уж она-то точно умеет на каблуках ходить), она точно выше него будет. И лицо у него… один вздернутый нос чего стоит.

- Может, и от фигуры речи. А может, и правда дело в Вавилонской башне. Ведь мы так многого не знаем… - сказал Мадс. А дальше песенкой Крысолова потек рассказ о здешних загадочностях, о Звон-горе, на вершине которой порой раздается нечто, похожее на колокольный звон, о яминках, в которых знающему человеку легко найти богатства.

Разговор переместился в избушку и продолжался до тех пор, пока сон, наконец, не сморил всех.

Нет старика! Нет! Не отпустило его что-то? Или он забыл о верном ученике? Но ученик твердо помнит то, о чем ему говорено было. И выбрал он, должно быть, верно. Вон как отхлестнуло того толстяка после слов костерицы-мастерицы. Большой костер сильнее уголька.

Тихо дышат во сне бестолковые людишки, тихо, да не все – застит кому-то глаза призрак золота, клад… отравило золотое сияние, одурманило…

Еще утро не зазмеилось за окном – а проснулось отравленное золотом сердце, пробудилось. Здесь, в этом краю, все сильнее – страсти, желания, слова… Все стократ. И одно словечко может заронить золотое семечко, а уж то прорастет золотыми корешками, панцирем, скрепами, удержит прочно, и если уж попался – никто не избавит, как малую птаху, что запуталась в колючем кусте.

Вышел. Да только не один – есть и другие страстишки, что здесь становятся сильнее. Любопытство и ревность.

Идет любопытство рыжее за жадностью, идет, крадется. И ему пора. И той, на которую он поставил, тоже тут не след оставаться.

- Зара… - шепотом, чтобы не разбудить остальных.

- Я не сплю.

- Куда это твоя подруга намылилась?

- Жанка? Ох, дуреха, обязательно ведь вляпается!

Лину будто что подбросило. В сереньком утреннем свете она увидела поспешно впрыгивающего в штаны Славу.

- Черт бы его побрал, этого Мадса, - шепотом выругался Слава. – Навязали на мою голову, сказали – ролевик, походник. А он дурью головы задурил и сам сбежал. Тут заблукать – раз плюнуть.

- С кем сбежал? – вынырнув из спальника, Лина тоже бросилась одеваться.

- Харлампия нет и Зары с Жанной.

Только этого не доставало!

- Я с тобой! – в Лине вмиг проснулся замдиректора и ответственный за тимбилдинг.

- Сам справлюсь, - покривил душой Слава – ему очень хотелось, чтобы Лина пошла с ним. – Толька… Толька…

Из спальника донеслось мычание.

- Я найду этих бегунов, встретимся у лабаза, пункт два.

- Угу…

- Запомнил? У лабаза…

- …пункт два, - ответили Славе из спальника.

- Идем скорее! – уже одетая Лина застегивала ветровку у дверей, поеживаясь от утреннего холода.

Когда-то в незапамятные времена…

Ни за что не отпустил бы его хёвдинг, если бы не Эгиль.

- Кончилась его удача, - молвил скальд. Видел он остановившиеся, будто остекленевшие глаза Свейна, смотревшего на княжеского глашатая. Глашатай выкликал:

- Вернувшему княжну Ойну-Людомилу, я, князь Сирт, отдаю половину своих владений и руку дочери.

«Руку дочери…» Не отдана ли была ее рука храброму ярлу Арслану? Но Арслан при словах глашатая сжался, будто побитый пес, а Рахдай и Урра напротив, вскинулись, точно кони, готовые вперегон скакать.

Весь день они ехали вчетвером вдоль реки. Остался позади Сурьягард, остался позади хирд.

Прежде смело в очи

женщинам смотрел я,

ныне робко взоры

долу опускаю,

вспомнив Герд запястья.(1)

- этим Эгиль напутствовал его. Свейн мало что смыслил в искусстве плести висы, но эти строки запомнил сразу. Он ехал позади всех, почти отпустив поводья.

…Холодные щеки под его ладонями и тянущие, высасывающие душу глаза. «Отворот тебе хотела дать – а теперь гляжу, впору мне самой отворотное зелье у бабки просить». Свейн вскинул голову и солнце заставило его зажмуриться. Нахлынула беспричинная радость – огладила и тихо отступила, оставив в груди тепло. Может, правда суждена ему удача?..

Солнце перевалило через полдень, и тени поползли к реке, темнея и удлиняясь. Рахдай бормотал себе под нос что-то злобное да посматривал то и дело на Арслана. Худое, худое на уме, злоба, черная ревность затопили его сердце и грозили перехлестнуть через край, словно кипящее варево. Урра-хан щурился на заходящее солнце и в его красивом смуглом лице, будто вырезанном из темного дерева, нельзя было прочесть ничего.

Печаль и тьма, печаль и тьма полонили Арслана. Шепотки, шорохи, примерещившиеся ему еще в граде князя, окрепли и шелестели теперь вокруг, невидимы и злокозненны.

«Если б злоба Рахдаю не застила глаза, он бы видел, что не ты его первый соперник». Урра-хан, язык твой подобен змеиному, каплет с него яд, и капли те горьки… Сам он на свадебном пиру не видел никого и ничего, кроме Ойны, своей Людомилы, кроме ее нежного лица, опущенных долу глаз и приоткрытых алых уст, когда она едва пригубляла из кубка. Но что, если очи ее во время свадебного пира и впрямь устремлялись на другого?.. Эта мысль терзала Арслана, не давала покоя, и терзал его стыд за слабость свою, за дрожь, что охватила его в ночь после свадьбы – когда ворвался в покой черный вихрь, зазвучал странный, ужасный глас и княжна исчезла в ночной темени.

- Разъедемся! Пора! – разошлась дорога на четыре стороны и каждый конь избрал себе путь. И разъехались соперники.

Едет Арслан меж полей, и все темнее, темнее у него на сердце. И все вокруг будто подернулось темною пеленой, не видит он ни чудного луга, усыпанного лазоревыми цветами, будто самоцветами, не слышит птичьих голосов. Не замечает, что темнеют вдали невысокие холмы, что чернеет в одном из них устье пещеры.

***

- Удержи его, бабушка, удержи! Не дай ему доехать до пещеры! Поверни его назад!

- Да что с тобою? Не найти ему, даже если Финн поможет - не судьба.

- Нет нынче судьбы, нет! – горят, горят светлые очи, горит на щеках лихорадочный румянец.

- Добро. Живо обернусь.

Была - и нет старухи, а есть кошка, серая, с глазами как уголья. Понеслась кошка, будто стелется по-над самою землей, быстрее всякого скакуна, быстрее бродяги-ветра.

А очи светлые смотрят в прозрачную водную гладь – гладка вода в деревянной миске, гладка, пока не прошепчут губы заклятие, пока не пойдет вода дымом и не откроется за ним обрывистый берег реки, воин, едущий шагом… И другой, чье сердце чернее ночи, острящий лукавую стрелу. Смертью веет от стрелы.

Чем может она помочь? Разве послать назад того, кто может спасти ее воина.

***

Легок скок горбоносого коня-степняка под Урра-ханом. Легок, почти неслышен.

Остер глаз Урра-хана – бил он стрелами сизых уток у Атиль-реки, бил одной стрелою пару. Остер глаз Урра-хана – едет он сквозь прибрежные заросли, видит соперника издалека. Едет вслед за Свейном, будто крадется.

Не час, не два едет – что ж медлишь ты, Урра? Чего боишься? Ведь один, один ты заметил, как на пиру скрещались взгляды, как вспыхивал и гас румянец на щеках молодой нареченной. Сложил ты расколотую смальту, сложил кусочки, сложилась картина. Ведь ты один понял: не только северянин, мальчишка этот, на княжну смотрел – и она с него глаз не сводила. И оттого не знаешь ты, что делать – то ли ехать вслед за ним, чтобы удача его привела тебя к прекрасной княжне, то ли наложить стрелу на свитую из жил тетиву и пустить стрелу. Оттого и легок покуда шаг твоего коня, оттого и ждешь ты.