***

Неужели взяла верх навья ведьма? Неужто лишен силы великий Юмала, громовик-бог, творец людей, хранитель власти княжьей? Осквернено, ограблено святилище, блуждают как слепые верные стражи его, не в силах достать святотатцев. Расплываются литеры в древней книге, которой поверяет Финн дела и намерения свои, и от страниц чудится ему запах тины и болотных трав.

Во тьму веков, в до-временье уходит их с Наяной простивостояние - за власть над этой землей, за силу лесов древних, что корнями своими проростают в Безвременье, которое есть начало и конец всего, куда сливаются все реки и сходятся все дороги. Безвременье, где нет ничего и есть все. И белый волхв Финн уже давно стоял на пути черной навьей ведьмы. Еще с тех пор, как дочь ее светлый князь Сурьего града взял в свой терем, когда с его, Финна, помощью соблазнилась красавица Улеба, лебедь белая, сладкой негой княжьего терема, забыла породившее ее, забыла предначертанное ей и стала любимою утехой князя Сирта. Ух, как выло, ухало тогда на болотах, как ярилась тьма навья, как волки черные, Наянины выкормыши по дорогам бежали, как стонали темные елани и вспучивалась пузырями болотная темь!

И теперь близок к победе Финн - не станет наследниц у старой Наяны, не станет у Безвременья навьей владычицы. Будет безраздельно царить он, Финн, белый волхв. Не спустит Чернозмею похищения новобрачной своей ясский князь Арслан, будет гнаться за Черным змеем, пока не потечет черная кровь по сухой земле в ручьи, в реки, а там и в синее море. Ибо то сказано в книге, которая еще никогда не ошибалась, и то же прочел Финн в открытом лице ясского витязя.

Только грозила книга, остерегала против тех, кто пришел с далеких северных земель. И в чистой заговоренной воде своей старой деревянной мисе еще давно прочел Финн, что грозит ему беда из другой стороны, с другого бока Безвременья, что делит прошлое и будущее, “было” и “будет”. Оттуда особенно навьим холодом и тьмою тянуло.

Взял Финн, волхв белый, посох свой, что служил ему верно уже сотни лет, вышел из жилища, в горе сокрытого. Если в одном его одолели - то в другом он сам одолеть должен.

***

Легок конский ход, легко несет конь всадника. Легок конский ход, но на сердце у храброго Арслана будто тяжкий камень, залегла тревога болотной жирной жабой.

Черные, темные мхи укрыли кочки, меж которых вилась тропка, кое-где из мхов белым глазом выглядывали круглые камни, таращились на проезжавшего, заставляя коня его пугливо фыркать. Чуял конь злобу белых камней, змеиную злобу, прядал ушами, головой потряхивал, звучно фыркал. Непокоен был конь. Но всаднику и своего непокоя хватало, не смотрел он по сторонам, стиснул поводья в руке и поник головой. Не мог избавиться он от черных дум, от черных мрачных дум о той, что так и не успела стать ему женой.

Словно наяву видит он убраный коврами из Византия, оксамитом и шелком покой, видит прекрасное лицо Людомилы, видит как опускаются ресницы и дева в стыдливом трепете отклоняется от его жадных поцелуев, дрожит ее тело под ним, ласочкой изгибается в смущении, все еще боясь его и стыдясь этой боязни. И он, Арслан, наслаждается ее испугом и трепетом, зная, что властен преодолеть, прервать, прорвать этот испуг и этот трепет, властен заставить ее изогнуться от совсем другого трепета, стонать под ним, пронзаемой мужской силой и властью, древней как род людской.

И упавшая тьма, черный вихрь, вырвавший из его рук прекрасную княжну, вспоминается князю, и со стоном закусывает он губу при том воспоминании. Людомила, Ойна-Людомила, суженая моя… Где ты?..

Клонилось солнце к вечеру и дальний лес лизал зеленым шершавым языком его румяный край, когда конский топ догнал Арслана. И свистнула стрела, едва не задев по крупу Арсланова коня.

- Постой! - раздался знакомый, хриплый и каркающий голос, словно у черного крука, что на мертвых телах любит сидеть. - Остановись! Готовься к битве, коль не трус.

С пылающим от гнева лицом повернул Арслан коня. Навстречу ему летел Рахдай, подняв копье.

- Готовься к смерти! - крикнул снова Рахдай. - Не видать тебе невесты твоей!

Снова и снова съезжаются витязи, грозою, громом гремят щиты и копья, пока не преломились древка. Хищно звенят мечи, блещут сполохами белых молний, блещут небесным огнем громовика-бога. Треск идет от щитов, звон и грох от мечей и блях медных на груди. Изранены оба, выщерблены их мечи, но все так же горят глаза неукротимой яростью и страстью - отнять чужое у одного и защитить свое у другого. И наконец схватываются они врукопашную, обхватив друг друга, прильнув к груди соперника теснее, чем младенец к материнской груди. Застыли, напружив могучие руки, не в силах двинуться.

Злобно щерятся белые камни в свете вставшей большой и бледной луны, уходит их цепочка в темные мхи, вьется вкруг себя. И в самый змеиный изгиб, в самую белоглазую каменную пасть швыряет Рахдая изловчившийся князь ясов.

- Конец тебе, завистник! - кричит он. И с ужасом слышит тихий страшный смех - струится кровь изо рта Рахдая, сломали белые камни его хребет, не встать ему больше, не сесть на коня, не воздеть к небесам грозный меч свой. Но смех его страшен.

- Правду говорил Урра-хан, любовь ума лишает, - шипит Рахдай и смотрит на Арслана, глаз не отводя. - Когда б не отняла у тебя ум любовь, видел бы ты, с кого суженая твоя на пиру глаз не сводила…

И снова засмеялся, кровью плюясь, Рахдай, загорелись безумием смерти глаза его. Загорелись и погасли. Но в ушах Арслана все продолжал звучать смех.

Смех гнал, и Арслан хлестнул усталого коня, Арслан терзал его взмыленные бока, подгоняя, заставляя нестись вскачь - прочь от этого места, от белой змеи, от камней, где еще слышался каркающий смех. Прочь, не думать, не вспоминать тонкую девичью руку, соткавшуюся из серебряного ночного света, тянущуюся к лицу лежащего в беспамятстве северянина. Не вспоминать, как заботливо тонкие серебряные пальцы касались лба и отодвигали золотистые волосы, как поили эти руки умирающего юношу рубиновыми каплями, будто собственною кровью. И шепот, сорвавшийся с губ северянина - “Ойна!..”

Споткнувшись на коварных кочках, падает конь. Летит наземь Арслан, кубарем летит и остается лежать недвижим под ясным светом полного месяца.

Наши дни

Лина могла и не проверять - ее мобильный, хоть и полностью заряженный (привычка на уровне безусловного рефлекса отключать вай-фай и все, что могло слишком быстро разрядить батарею, сработала и на этот раз - ее старенькая Нокия держала заряд дней семь), ничего сейчас не ловил. А ведь еще вчера, когда они остановились на ночлег, телефон показывал две нестойкие палочки из четырех. Но со вчерашнего ночлега, казалось Лине, прошло невообразимо много времени.

- Она всегда была психичкой, - злобно бубнил Харлампий, шагая вслед Лине и Славе и поминутно спотыкаясь то о палки, то о корни, то, казалось, о собственные ноги. - Настоящей психичкой. Нажиралась на корпоративах. Истерики эти постоянные, макеты портила свои и чужие. Руки бы ей повыдергал!

Иногда нужно попасть с человеком в сложную ситуацию, чтобы раз и навсегда уяснить, что его стоит остерегаться, подумалось Лине. Харлампий прямо на глазах переставал быть безобидным нагловатым весельчаком-балагуром.

Лине было очень не по себе. А тут еще Харлампию вздумалось, видно, выбить клин клином - он пустился рассказывать страшные истории. Самое странное, что его никто не останавливал - Слава, двигаясь механически, как робот, шел и шел вперед, изредка взглядывая на компас, который по-прежнему не желал показывать на север, Зара и Мадс, идущие позади, тоже молчали.

- Как-то я жду доставку из магазина, заказал там себе видеокарту, то-се, примочки разные, - рассказывал Харлампий. - Звонит курьер, все как обычно - адрес уточняет, какой этаж, код на дверях. Только в конце, странным таким голосом добавляет “Ну… тогда я… к вам иду”. Голос такой, как из шахты лифта или из колодца, глухой, и со вздохами тяжелыми..

- Устюмов, пожалуйста, прекрати, - послышался слабый умоляющий голос Зары.