- Вот не вру, достоверно знаю - прибавку обе… - продолжала Марта - и вдруг замерла, вперив взгляд в двоих дворян, тянувших вино чуть поодаль. Люди, подумал Густаво, не слишком значительные - щеголек-молодчик в бархатной шапочке с плутовским взглядом да тертый калач, из северян, видно. Шевелюра светлая, глаза с неуютным прищуром. Однако же бабы таких любят - недаром Марта в стойку встала. Бедный Николас, пожалел приятеля Густаво, придется ему натерпеться с этой прошмандовкой.
- Закажи еще вина, - он швырнул Кулаче монетку и встал. Вот теперь в расчете - пусть дальше гуляют сами. Кулаче, видно, было уже все равно, куда направился дружок - он ворковал с Мартой, которая то и дело оборачивалась на дворян.
Сказанное Кулаче не давало ему покоя, Густаво припоминал оборванца, о котором так беспокоилась Нати - а лицо-то вполне благородное, только исхудал да глаза запали. Но как глаза-то он открыл - и правда, что твой волк. Волосы обкорнаны не по-благородному - но волосы что? Волосы отрастут. Дядюшка Нативидад, видать, и впрямь жук…
Десять тысяч дукатов… Он подумал о Нати, потом о родном селе, пропахшем овцами, навозом и кислым овечьим сыром. Нати что, она не помеха. Она девушка умная, и коль дядюшка ей голову задурил, так он, Густаво, ей голову раздурит.
Вот так, досточтимый слушатель, случайная мимолетная мысль становится повелительницей судеб. Брошенный взгляд, брошенные слова - и вот уже человек захвачен мыслью. Поистине, неизъяснимое чудо! И тем более страшно становится, когда таковая мимолетная мысль меняет судьбы.
Если бы Густаво не ушел из трактира, возможно, все повернулось бы иначе. А возможно и нет, кто знает…
Возможно, Марта не вышла бы наружу, оставив Кулаче внутри и отговорившись телесной надобностью. И тогда горло ее не было бы умело перехвачено одним коротким взмахом остро отточенной даги. И грязная вьянская мостовая не стала бы влажной от хлынувшей крови.
***
“Я тень…”
Он едва не упал на дорогу - снова ударил озноб, скрутил каждый мускул. Следующее, что он запомнил - его рвало, а чьи-то руки поддерживали его голову. “Отдохнем, - шептали ему. - Хорошо? Отдохнем и дальше поедем”.
“Я превратился в тень. Скажи, ты меня видишь? Видишь? Я тень. Сквозь меня проходит солнце. Меня не узнают те, кто знает. Кто я? Кто я???”
- Тише, тише, успокойся…
- Я - Че… - ладонь ложится на его губы, зажимает рот.
- Замолчи, замолчи… Бога ради, только замолчи.
Темноглазое узкое лицо - то самое, что прорывало пелену боли и бреда. На-ти-ви-дад… Неуклюжее имя какое…
- Ну же давай, выдай меня! - злобно шепчет в эту ладонь, едва сдерживаясь, чтобы не вцепиться в нее зубами. - Тебе за это хорошо заплатят. Я таких как ты…
Что там она… он… она говорила - про будущее, про то, что…
- Трус! Ты и не была никогда мужчиной, ты лгал. Надо было придушить тебя еще тогда.
Тонкие руки дрожат, только с усилием подтягивают его куда-то… ее колени под его спиной, мягкое, животное, шерстяное у второго бока… Озноб уходит.
- Разве все встречавшиеся вам мужчины были храбрецами? - голос, чуть хрипловатый, дрожит - не то от обиды, не то от испуга. - И разве все женщины были трусихами?
- Законник, черт бы тебя подрал! Всегда найдешь, что сказать.
Откинуться, ощутить под щекой сгиб локтя, руку. Он что, лежит на ее коленях? Лежит, как…
Белые высокие стены мастерской привиделись ему, мастерской Микеланджело Буонаротти в Риме… И вот так же лежит, бессильно откинутая, мраморная голова на мраморных коленях. “Обычно я не подписываю своих работ. Но эту подпишу”, - сказал Микеланджело. Неужели?..
- Но ты снова врешь - ведь не боялась же ты меня, когда просила спасти того силача! И не боялась, когда не дала вышвырнуть меня, умирающего. Я слышал почти все…
Рука, на которой покоится сейчас его голова, не мраморная. Она тепла.
- Ведь вы тоже почему-то отправили меня и Лисенка в Матамороса, а не приказали убить…
Он?.. Это правда, он хотел подготовить себе укрытие, лисью нору с двумя ходами. Но отчего он отправил туда их?
- Нативидад…
- Да?..
- Ты видела их? Ты видела… мою дочь? Какая она? - Это было уже почти неважным. Это относилось к “было”. Но все же он не мог не спросить.
Целая вечность, прежде чем она ответила.
- Она очень милая малышка. Красивая. Очень похожа на вас.
Комментарий к Глава 13, в которой служат поминальную мессу
(1) - Услышь моление мое,
К Тебе возвращается всякая плоть
http://pleer.com/tracks/337211pXK
(2) - День гнева, тот день
Превратит мир в пепел
http://pleer.com/tracks/33720ySrS
(3) - Посрамив нечестивых,
Пламени предав их адскому
http://pleer.com/tracks/33716YEZX
========== Глава 14, в которой приходят с просьбой, падают с коня и решают искать добрых самаритян ==========
Вожжи не имеют свойства прирастать к рукам. Их следует держать, и держать крепко. И невероятно, адски сложно держать их, если сама цель, ради которой ты отправился в путь, начинает тускнеть, размывается, как размываются очертания в юной утренней дымке. Если через тебя, в самом или самой тебе прорастает нечто, исключающее цель твоего путешествия. И тогда остается либо повернуть назад, либо бросить вожжи и…
Надеюсь, любезный слушатель, ты простишь мне это отступление? Что, право, за интерес рассказывать, если не можешь и на миг отойти в сторону, чтобы поделиться неожиданно пришедшей мыслью?
Впрочем мысль о вожжах пришла мне, скромному повествователю, в связи с доньей Кристабель Арнольфини, которая сегодня пребывает в замке Азуэло одна - если, конечно, не считать верной Анхелы, замкового капеллана и… да всех остальных слуг. И если не считать того крошечного существа, которое еще только начинает быть.
Теплый ласковый апрель летел к концу, на смену ему шел жаркий май, запускающий лето, как запускают в оросительные каналы воду. Лето бежало по каналам, близилось, оживляло и торопило, оставляя позади гремящие птичьи песни и готовя мир к материнству. Весна - зарождение, лето - рост.
И ощущая этот неудержимо счастливый рост в своем чреве - всею собой, через череду утренних нездоровий, через тошноту и случающиеся приступы головокружения, - Кристабель по временам чувствовала себя почти предательницей. Каждый день спокойной жизни Лаццаро Арнольфини был предательством в отношении матери. Она должна, должна, должна снова загореться той сухой, как выжженный солнцем песок, ненавистью, которую впитала, слушая безумные слова, плач и проклятия матери, видя, как прекрасная женщина, иногда так явно и больно прорывающаяся сквозь сумасшествие, снова и снова превращается в жалкое полуживотное, умеющее только плакать и выть.
И все же Кристабель все менее ощущала в себе силы мстить. Росшее в ней дитя, которого она уже любила всем сердцем, всем собой отрицало необходимость этой мести
Происходило странное - Кристабель почти перестала вспоминать мать в этом горестном состоянии помраченного рассудка; вместо этого приходили совсем другие воспоминания. О том, как она жила маленькой в отцовском доме, как просыпалась каждое утро под ликующий перезвон солнечных лучей и пение птиц. Как каждый день был открытием - мелодии, которые мама играла на арфе, ручной ослик, который умел подавать переднюю ногу, старый пес Боско, служивший девочке охранником.
Они с Боско и старым слугой Фиделио неутомимо обследовали развалины замка, находившиеся в полумиле от их дома. И Фиделио рассказывал жутковатые предания о замурованном в подвалах замка несчастном чудовище, все несчастие его состояло в том, что оно было столь безобразно, что не решалось показаться даже самому Солнцу. Потому оно добровольно согласилось на вечное заточение в вечном мраке.
После этих рассказов сердечко Кристабель захлестывала такая острая жалость к чудовищу, что она перед сном даже включала его в ежевечернюю молитву. “Спаси и помилуй, Господи, отца моего и мать мою, и всех сродников и близких, и несчастное создание из Санта-Леандра…”
