“Exaudi orationem meam,
Ad te omnis caro veniet”(1)
- донеслось из собора стройное пение.
- Нехорошо. О таком нечестивце молиться в час шестый, когда должно вспоминаться о муках Господа нашего Иисуса Христа, - услышала Нати глуховатый осуждающий голос. Осуждающий, впрочем, походя, без сердца.
- Не нашего ума дело, - отозвался второй голос. - Поминают - значит, так надо.
На говоривших зашикали. Нати пыталась расслышать пение - пели в соборе чудесно, но наружу доносились лишь отдельные фразы. Помимо воли в ее сознании возникли пронизывающие тоской моцартовские пассажи - когда-то, в том “когда-то”, которое почти исчезло, любовь к подобной музыке приходилось скрывать в ее… в его кружке, как едва ли не постыдную странность.
“Dies irae, dies illa
Solvet saeclum in favilla”(2)
День гнева - так, кажется, это переводится. Для Борджиа это был, верно, и впрямь день гнева - Нати вспомнила израненное тело, каждый дюйм которого она успела изучить за полтора месяца, вспомнила обрывки фраз, стоны и проклятия, срывавшийся с его губ в бреду. Больше было проклятий. Только одно имя он произносил почти с благоговением - будто прибегая к нему, как к последнему утешению, когда уж совсем одолевала боль и не было никаких сил терпеть - “Лукреция”. “Лукреция!..” - вышептывали обметанные жаром искусанные губы. Так, наверное, вышептывают молитву. Но Нати не верила в богов и молиться не умела. В церкви во время мессы она старательно повторяла то, что делали все, на исповеди, предварительно все разузнав у Лисенка, заученно проборматывала “Простите меня, святой отец, ибо я согрешила” - не испытывая при этом почти ничего. Разве что легкий холодок порой пробегал по позвоночнику.
“Confutatis maledictis,
Flammis acribus addictis”(3)
На этом месте, кажется, Реквием Моцарта взрывался тромбонами и фаготами, и этим взрезающим грудную клетку прерывистым битом струнных, ударных и духовых; и мужские голоса обрушивали на внимающих сразу всю бездну божьего гнева. Здесь такого впечатления не достигалось, но все равно Нати стало казаться, что струящиеся из открытого церковного портала голоса и звуки органа вспахивают ее существо, словно поле.
Дальше у Моцарта шла знаменитая “Лакримоза” - “слезовышибалка”, как сказал когда-то Лоуренс, когда их занесло на концерт университетского оркестра. Интересно, как оно будет здесь?
Но услышать “как оно здесь” Нати не пришлось - прямо за ухом послышался тяжелый вздох, ухо и затылок обдало струей горячего воздуха. Недовольно обернувшись, Нати увидела прямо за собой гнедую морду Пепо. Совершенно непонятно, как мулу удалось так деликатно раздвинуть народ и пробраться к ней, не вызвав ни у кого ругательств.
- Ишь, к хозяйке видать пришел, - одобрительно сказал сзади тот же глуховатый голос.
Забыв и о мессе, и о Моцарте, и даже о стоящем рядом Густаво, Нати встревоженно гладила мула, шаря глазами по толпе. Мул был один.
- Густаво, прости… я должна… - на ходу пробормотала она, берясь за недоуздок. Что-то говорил ей в спину Густаво, ему вторила Марта, но Нати почти не слышала их. Господи, да что же… да зачем же его сюда-то понесло, едва не вслух шептала она.
Пепо ожидаемо проявил способности собаки-сыщика - едва Нати взялась за его недоуздок, он мотнул головой и уверенно повел девушку сквозь толпу, к началу улочки. Там, у самого поворота, сжавшись в комок, сидел тот, кого отпевали сегодня во Вьянском соборе.
- Вставайте… - Нати принялась тормошить сидящего. Конечно, в этих отрепьях, босой, с коротко обкромсанными овечьими ножницами волосами, он вряд ли может быть узнан, но все же Нати едва удерживала дрожь, думая о последствиях его поступка.
- Ну же… - Ей удалось поднять его, но как теперь?
- Что, красавица, муженька-то развезло? - ударил по ушам голос. И тут же его накрыл возглас Густаво: - Вот ты где!
- Густаво, это дядюшкин родственник, с головой у него не все в порядке, - скороговоркой проговорила Нати. - Развезло дуралея, а скотина наша умная пришла меня на помощь звать. У, погибели на тебя нету! - с почти непритворным гневом крикнула она Чезаре.
Неизвестно, услышал он ее или нет, но лицо его приняло идиотское выражение, он хрипло пробормотал площадное ругательство и ухватился за луку седла. Густаво же продолжал допытываться, отчего раньше про этого родственника ни она, ни дядюшка не говорили.
- А ты много, что ль, с дядюшкой Иньиго говорил? - рассердилась Нати. - Думаешь, про такого родственника так уж приятно всем и каждому рассказать?
Кажется, это Густаво убедило. Он принялся помогать ей усадить Чезаре в седло. Только бы скорее подальше отсюда, думала Нати - не ровен час, все-таки узнают. Хоть бы глаза он не открывал, что ли…
- Давай-ка помогу до дому его довезти, - решительно сказал Густаво. Нати вздрогнула - только этого не хватало! К счастью, Кулаче тоже не слишком понравилась эта мысль - Густаво как раз накануне проспорил приятелю пару серебряных монет, и сегодня Кулаче надеялся погулять за чужой счет. Он с жаром заговорил о том, что дорога нынче хороша, а с такой умной скотиной Нативидад не пропадет.
- Сама справлюсь, гуляйте себе, - притворяясь рассерженной, сказала Нати, беря Пепо под уздцы.
***
Часто бывает, что взгляд человека врезается в память так, что уж никакими силами оттуда его не стереть. И самого-то человека можно не помнить, но взгляд его остается с тобой, и буде встречен, живо напоминает о том первом впечатлении, которое произвел.
Так вот, досточтимый слушатель, случилось и с Кулаче. Лишь на миг приоткрыл глаза оборванец, которого и не отличишь от десятков и сотен шатающихся по дорогам, и которых Кулаче удалось повидать довольно за его солдатское житье-бытье - и уже что-то знакомое всплыло в памяти. Но тут подошла Марта, заговорила, заболтала, и память, словно испугавшись ее болтовни, свернулась калачиком и затихла.
Хмурый Густаво, клявший на чем свет стоит и дядюшку Иньиго, и его родственника-дурака, и коварную Нативидад, пил кружку за кружкой в трактирчике, куда они забрели под вечер. Марта, также хорошо успевшая наклюкаться, визгливым голосом описывала увиденные на знатных дамах платья и все приставала к Кулаче, спрашивая, какое из них ему больше всего понравилось.
- А ведь ты должен был его видеть, - Густаво, задремавший было над кружкой, неожиданно проснулся.
- Кого? - в два голоса переспросили Марта и Кулаче.
- Кого-кого - Чезаре Борджиа, - плывущим от хмеля голосом отозвался Густаво. - Ты ж в том отряде был, что пошел под Вьяну.
- А как же! - самодовольно отозвался Кулаче. - Я-то с алебардой был, в ближнем к нему отряде. Ох, его милость Валентино - как он сходу Вьяну-то взял! И жители его встречали цветами - да и как иначе? В черном весь, лицо светлое - как есть гнев Господень. Бабы особенно любовали, - подмигнул он Марте. - И когда с графом вьянским у цитадели переговоры переговаривали - я там тоже был. Тот граф, помню, маленький, нос крючком, одно счастье - бородка коротко да ладно подстрижена. Но такой жук, хоть и нашему-то едва по плечо будет. А его милость Валентино с коня слез, значит, и такой походочкой, что твой кот перед тем, как на мышь-то прыгнуть, к нему подходит. Да, из себя красавец, волос темный, а глаза…
Он задумался - что-то вскинулось со дна памяти.
- А глаза-то точь-в-точь как у того, которого Нати домой забрала, - выпалил вдруг он. - Светлые, волчьи.
Марта прыснула. Густаво фыркнул в кружку, так что оттуда выхлюпнулось немного вина.
- Чего ржете? - прикрикнул на них Кулаче. - Я как есть говорю - похож. Как есть похож тот пьянчуга на Эль Валентино.
- Тишше, - шикнула Марта - на уж них начали оглядываться.
- М-да… - задумчиво протянул Густаво. - Кот перед мышью - а мыши-то его и загрызли.
- А ведь папа за его голову бо-ольшие деньги сулил, - шепотом проговорила Марта. - И король арагонский тоже от себя обещал…
Густаво при этих словах вздрогнул. Десять тысяч дукатов… Да даже если выплатили б в римских скудо - все равно гора деньжищ.
