Боль вспорола ее, охлестнула ярко-алым, которое, она знала, пачкало сейчас белые льняные простыни, она отпрянула было, пытаясь сжаться, свести колени. Но Мартин, обхватив ее за пояс и сильно прижав к себе, зашептал что-то, зашумело в ушах, и Кристабель, всхлипнув, подалась к нему, обняла, перебарывая боль, пьянея от ощущения тяжести его сильного тела. И ощутила благодарные быстрые поцелуи - Мартин, сдерживаясь, проникал теперь не так глубоко и двигался медленно и плавно. И его руки снова заскользили по ее телу, лаская, утишая боль.

Кристабель обхватила его ногами - ее тело требовало власти, требовало, чтобы он взял ее, всю, без остатка, заполнил то, что было прежде болью. Оно росло, и Мартин, тоже ощущая это возрастание, задвигался резче, рванее, тяжело дыша сквозь зубы и едва удерживая стон. Еще один толчок, всхлип - подняло и опустило. Отпустило.

Тот, у кого руки полны, порой чувствует смутную вину и что-то вроде нежности к тому, кому не так повезло. Ведь и у тебя, достопочтенный слушатель, возникало подобное - когда удавалось выхватить перед носом соперника нужное вам обоим. Можешь не отвечать, я-то знаю, что такое бывает почти с каждым.

Нечто подобное испытывала Кристабель каждый раз, когда невестка пыталась задеть ее. Мартин рассказал ей все. После того, как был согласован ее брачный договор, он и Агнесс встретились у виноградников. Разговор был слишком долгим, чтоб считать его не состоявшимся вовсе, и слишком коротким, чтоб утишить и напитать самолюбие Агнесс Арнольфини. Всего несколько ничего не значащих фраз. А на замечание Агнесс про приятную удаленность маленького поместьица Матамороса, с винодельней и небольшим домиком при ней - приданого донье Кристабель, пожалованного воспитаннице графом де Бомоном - Мартин ответил, что Лаццаро Арнольфини продлит договор аренды на винодельню, данный дону Иньиго. Потому что виноградник того рядом и незачем месту пусту быть.

Кристабель сносила неприязнь невестки, и когда они с Агнесс говорили, даже о пустяках, эта неприязнь почти исчезала. Но Кристабель знала, что такие затишья - лишь короткие перерывы. “Будь осторожна. Очень осторожна. Особенно с Агнесс”, - так заканчивал Мартин каждое из их тайных свиданий.

Кататься они с Агнесс поехали со слугами. Не спеша, как и обещала Агнесс. Кристабель наслаждалась близящейся весной - начался февраль, дожди, мешавшиеся порой с мокрым снегом, стали редки. Скоро просохнет земля, скоро выползут спящие мурашки, и ударит в землю солнце. И белокурая девушка, замершая в немом восторге - конечно же, при виде прекрасно одетой горделиво восседающей на сером жеребце Агнесс, - тоже казалась вестницей весны.

***

Ах, донья Кристабель, как вы ошиблись, когда подумали, что белокурая синеглазка, восторженно взирающая на них, любовалась Агнесс. Девушка смотрела на вас, Кристабель. В недобрый час Бьянка - ибо это была именно она, - пошла в деревеньку с поручением хозяйки Хосефы, в недобрый час! Потому что, взглянув на Кристабель, она тут же вспомнила тех дев, которыми наслаждалась в совсем другом месте, в совсем другом обличье. И ощутила ту же смесь плотского голода и душевного влечения, которую люди так часто называют влюбленностью.

Изнутри женского обличья влюбиться в женщину - но так, как влюблялся, будучи мужчиной! Желая владеть безраздельно, желая подчинить и сделать частью себя. Эта кутерьма не доходила до сознания Бьянки, лишь будоража кровь и погружая в мельтешащий розовый туман. Из этого тумана ее вырвал лишь окрик Хосефы: - Не смей поддаваться!

Лицо хозяйки было столь страшно, что Бьянка задрожала как лист.

- Ты не сможешь вернуться туда, куда желаешь вернуться, если будешь поддаваться той своей природе. Ты не из тех, кто умеет сочетать женскую и мужскую половинки.

========== Глава 7, в которой сражаются, узнают об ожидании и убеждают не спать со шлюхами ==========

“Никогда не давай ничему прижать тебя. Можно видеть самого дьявола, но никому не дать об этом знать”, - однажды он проснулся с этими словами. Они были принесены светом слепого закатного солнца, ворвавшимся на террасу, где он спал в гамаке. И свет был ярче кардинальского пурпура, ярче беспощадного цвета свежей крови, который воспринимается, кажется, не глазами, а животом, будто запах…

Штандарты с гербом короля Наварры развевались над шлемами, знаменосцы несли их высоко, словно позабыли про усталость. Радость всадников передавалась лошадям, они фыркали, пытались заиграть друг с другом, ломая строй. Вороной тоже поддался было общему воодушевлению, однако всадник этого воодушевления не разделял и конь вынужден был смириться.

Чезаре сжал поводья вороного. Он все предусмотрел, все шло так, как он и задумал. Еще с январских праздников были разосланы письма - всем, кому только возможно. Он знал, что эти письма были как удары тяжелых ядер. “Чезаре Борджиа пишет о своем возвращении так, словно он просто уезжал отдыхать. Он наверняка имеет пару тузов в рукаве, этот пройдоха-каталан”.

Начинать надо с малого. Письма пошли и к графу де Бомону - слишком угрожающие, слишком жесткие для того положения, в котором находился король Наварры. “Для чего так дразнить зверя, брат мой?” - спросил король Иоанн, когда Чезаре явился с просьбой подписать третье письмо графу - с требованием явиться в Памплону и угрозой конфискации графства Лерин и других земель де Бомона в пользу Наваррской короны.

Луис де Бомон далеко не прост, ответил тогда Чезаре. Но, получив третье письмо с угрозами и не обнаружив за ними практических действий, он решит, что громко лающий пес не укусит. И вот когда он рассудит так, продолжал Чезаре - тогда мы будем кусать. Иоанн кивнул и, старательно умакнув перо, внизу на плотном желтоватом листе вкось начертал свою подпись.

Для первого укуса место и время выбиралось очень тщательно. И небольшой отряд, ведомый Бомоном-младшим, сыном графа, должен был полечь весь. Весь, до единого человека. Исключая графского сына.

Свалившиеся на графский отряд сразу с двух сторон, словно град на молодые побеги, королевские воины закружили солдат де Бомона в смертельном хороводе. Чезаре орудовал мечом, с радостью чувствуя, как привычной веселой яростью наполняется каждый нерв, каждая мышца. Под его ударом лопнул шлем, разверзся багряно-алой трещиной, в которую хлынула кровь и беловатые сгустки. Крики, вопли боли, звон мечей и топот копыт казались сладчайшей из мелодий, и забыто было тягостное чувство, с которым он садился в ожидавший его на дороге возок, которое свербело в нем все полтора месяца, проведенных у короля Иоанна. Жить, дышать, дарить и отбирать жизни - снова то же опьяняющее сознание собственного могущества! Он жив, слышите?..

Упавший с разрубленной головой всадник открыл путь к де Бомону-младшему - тот и не думал отступать, рубился как бешеный, и рядом с ним рубился крепкий малый, в движениях которого Чезаре уловил что-то знакомое. Все шло по его задумке - пока он не увидел этого парня. Если хотя раз видел человека в бою, узнаешь его потом из сотен. Это как запах, как почерк, как пожатие руки - то, как человек отбирает жизни.

Но целью Чезаре был де Бомон-младший, оборонявшийся пока слишком успешно. И он почти достал графского сына, тот уже начал уставать, отбиваясь сразу от двоих - Чезаре и солдата в давно нечищенном бацинете. Присланные императором Максимилианом наемники не блистали выправкой, зато были умелыми воинами - Нечищенный, как мысленно окрестил его Чезаре, несмотря на малый рост, так и наседал на Бомона, не давая ему продыху.

Лошадь под графом подалась назад, но королевский наемник привстал в стременах, острие его меча скользнуло по дорогому чеканному нагруднику и вошло у шеи де Бомона. И тут - этот самый парень, которого узнал Чезаре. Здоровяк, казалось, выпил эликсира жизни - силы его будто бы утроились, одним ударом своего двуручника он разрубил нагрудник наемника. Двуручник летал в его руках, будто сам дьявол помогал ему управляться с тяжеленным мечом. Чезаре знал это состояние - редко-редко поймаешь его в бою, но если поймать, то кажется, что и само время вокруг тебя останавливается, и ты становишься способен на непосильное обычному человеку. И вот теперь даже он сам не успевал за здоровяком - тот, схватив поводья графского коня, рванулся сквозь воющую круговерть людей и мечей, круша все на своем пути. И пробился, вместе с едва держащимся в седле де Бомоном, который обхватил коня за шею, пачкая его серую шерсть своей кровью.