- Ты - мужчина, - не спрашивая, а утверждая, сказала Хосефа. Любой, кто услышал бы ее, понял бы тотчас, что она лишь подтверждает нечто важное для себя. - И очень хочешь вернуться.

- Я очень хочу вернуться, - тихо повторила за ней Бьянка.

***

Отвлечемся на время, досточтимый слушатель мой, от Бьянки и знахарки. Что они нам, в самом деле! Давай-ка лучше поспешим вслед таинственной даме в плаще, которая скачет во весь опор - по дороге, петляющей между каменистых холмов, среди низкорослых деревьев, на север, к замку Азуэло - тому самому, что принадлежал когда-то родственникам покойной жены Лаццаро Арнольфини.

Твоя проницательность не подвела - это, конечно, была Агнесс. Нервное возбуждение, в котором она находилась, заставляла ее пришпоривать скакуна и нестись по не слишком ровной дороге, угрожая свернуть себе шею.

Что там опасность! В мешочке у пояса находилась скляночка, на которую Агнесс надеялась сейчас больше, чем на Пресвятую Деву Марию. Ее новоиспеченная свекровь вызывала у Агнесс чувство, близкое к тому, которое она испытывала когда-то к мерзкой Селин, маркитантке, любовнице Мартина, заявлявшей свои права на него.

Права - на что-то, принадлежащее Агнесс! Наверное, это и было главным. По какому праву какая-то святоша с вечно опущенными глазками должна стать выше ее по положению? Агнесс видела, как смотрел на нее Стефано. А уж о свекре и говорить не приходилось - едва Кристабель вошла в замковую церквушку, где должно было состояться венчание, Арнольфини стал схож одновременно с крестоносцем, который дошел до гроба Господня, и с алхимиком, в реторте которого блеснуло золото. И все это впечатление произвела бледная девица, одетая так скромно, будто она явилась на похороны, а не на собственное венчание.

Агнесс вновь подхлестнула коня. Что уж притворяться перед самой собой - даже это скромное платье светлого тяжелого бархата, с воротом под горло, по испанской моде, которую Агнесс не выносила, чудо как шло Кристабель. Она казалась хрупкой в тяжелом одеянии, и мужчинам, небось, хотелось защитить и оберечь ее. Агнесс даже пожалела, что надела на венчание синевато-лиловое венецианское шелковое платье (продававший ткань купец сказал о ней - “цвета вечереющего неба”), и к нему распашную бархатную гамурру. Она выглядела роскошнее невесты, но капеллан, осуществлявший обряд, взглянул на нее с осуждением, а на Кристабель напротив, с отеческой нежностью. И его взгляд заметили все, даже Стефано.

Подъезжая, Агнесс увидела, как из калитки в воротах замка вышли пожилой крестьянин с крестьянкой, одетые, видно, во все лучшее, что нашлось. Выходя, они несколько раз поклонились стражнику, который собирался было закрыть за ними калитку, да увидел молодую госпожу и поторопился распахнуть большую створку.

- Истинно, добрая, ангельская душа, - расслышала Агнесс, въезжая в арку. Она знала, что и крестьяне, и стражник говорят о Кристабель - к той часто приходили разные несчастненькие, видать, она прикормила их еще во Вьяне, - но провожают взглядом ее, Агнесс. Осуждающим взглядом. Чем только думает молодой господин Арнольфини, отпуская жену одну скакать по окрестностям в такое неспокойное время, шептались слуги. И пусть в одиночку Агнесс выезжала всего второй раз, пересудов после ее прогулок было предостаточно.

- Ты как раз к ужину, милая Агнесс, - кажется, святоша Кристабель и вправду была рада ей. Она сидела у окна небольшого зала, где обычно накрывали стол для повседневных трапез. Агнесс каждый раз ожидала увидеть в руках Кристабель вышивание или молитвенник, и каждый раз с удивлением замечала, что та не вышивает, не читает, не занята никаким другим обыкновенным досугом. Просто сидит и смотрит в окно.

- Я прикажу накрывать на стол, - полувопросительно взглянула на нее Кристабель. Агнесс едва удержалась от недовольной гримасы - такое постное личико! И все же эта робкая улыбка в уголках губ и взгляд больших серо-зеленых глаз обладали какой-то странной властью. Неприязнь Агнесс истаивала под взглядом Кристабель, как редкий в этих местах снег под солнцем.

- Пошли свою камеристку, - с озорной улыбкой ответила Агнесс. - А мы с тобой посумерничаем. Что ты все в окно смотришь?

- Просто. Привыкла. А что видела сегодня ты?

Это был почти ритуальный обмен фразами, ставший за то короткое время, какое Кристабель жила в Азуэло, обыкновенным, действовал на Агнесс как масло на бурное море. Она начинала рассказывать об увиденном, болтала обо всем и всякий раз ловила себя на том, что о такой подруге, как Кристабель - спокойной и умеющей слушать, - она могла только мечтать. И в монастыре, где воспитывалась, и потом.

Как так получается, что она то ненавидит Кристабель, то желает видеть ее своей подругой, в который раз спросила себя Агнесс. Голос Анхелы, подошедшей сообщить о том, что ужин ждет их, и шаги спускавшихся в залу мужа и свекра не дали ей углубиться в эту задачку.

- А хочешь, поедем завтра кататься вместе? - неожиданно для себя спросила она.

- Я… так плохо езжу верхом. А ты любишь пускаться вскачь, - Кристабель, казалось, сама сожалела о своем отказе. И в другое время Агнесс бы и не подумала настаивать. Пусть бы ездила и дальше со своей сушеной треской Анхелой. Но сегодняшнее взвинченное настроение сделало свое дело.

- Какие пустяки! - махнула она рукой. - Ты возмешь мою Диану, она смирна и умница. С нами поедут слуги. И даю слово, я не стану спешить.

- Твою Диану? - почти прошептала Кристабель. - И не спеша?

- Значит, решено, - Агнесс сжала ее руку.

***

Никогда нельзя предугадать, как поведут себя змеи, если забираешься в змеиное гнездо. Бросятся ли на тебя и станут вонзать в испуганную плоть свои ядовитые клыки. Или холоднокровные твари возжелают твоего тепла. Или окажутся вовсе не змеями.

Подобное “хорошо среди худа” только расхолаживает, не правда ли? Нет, нельзя принимать слова Агнесс за читую монету. Никак нельзя. “По части того, чтобы использовать других к своей пользе Агнесс нет равных”, - предупреждал ее Мартин.

Мартин… Он делал все, чтобы помочь ей, ее месть стала и его местью. И он же не давал ей привыкнуть к “хорошо среди худа”. Это тоже словечко Мартина, которое Кристабель и сама не заметила, как запомнила. Хорошо среди худа, объяснял Мартин, это когда ты сам себя убеждаешь, что и в настоящем не слишком приятном положении есть свои приятности. Сперва Кристабель не могла понять, как это, но потом вспомнила слова матери, которые та выкрикивала, биясь о узкое жесткое ложе, - “цепи носят в виде браслетов”. Если бы Кристабель было в замке Азуэло труднее, ей было бы легче. Да, досточтимый слушатель, именно так: если бы ее окружили те злобные враги, которых она ожидала, о мести которым она думала - ей было бы легче. Ненавидеть. Думать о мести. Задумывать эту месть.

Но в замке Арнольфини большинство отнеслось к ней если не с теплотой, то с должным уважением. Она читала это в глазах слуг, начальника стражи, в глазах венчавшего ее с Лаццаро Арнольфини старенького капеллана. И Стефано, сын старшего Арнольфини, приветствовал ее вполне благожелательно и обещал почитать, как супругу своего отца. Кристабель не смогла сразу запомнить его лица - был он каким-то почти безликим. Однако Стефано завел с ней почтительный и умный разговор, и к концу свадебного пира Кристабель даже могла поверить в его обещание.

Супруга Стефано, если и не была рада появлению новой свекрови, то, как показалось Кристабель, не выказала и вражды. Бросала исподтишка внимательные взгляды на лицо и платье, но и только.

И даже сам Лаццаро Арнольфини, которого Кристабель считала исчадием ада, сперва показался ей совсем не страшным, когда стоял у алтаря, ожидая ее.

“Самоубийцы отправляются в ад - я бы предпочла ад, чем восемь лет, проведенных с этим человеком”. Это она слышала из уст матери - искусанных, почерневших после истерического припадка, во время которого монахиням приходилось удерживать ее силой, не давая метаться. И Кристабель, вспомнив это, стиснула руку ведшего ее к алтарю Мартина Бланко. На ее стороне сейчас только этот человек. Ей показалось, что он чуть повернул голову в ее сторону, и его рука дрогнула.