Закончив, он посмотрел на спящего мальчика. Прислушался к себе, пристально вглядываясь в желания тела. Он понимал и принимал эти желания, но не считал, что им следует потакать. Он воспринимал своё тело как зверя, которого надо держать в узде. «Здесь я хозяин, а тебе надо остыть», — подумал он и соскользнул в воду, окунулся, вновь выбрался на камень. Спокойно-собранный и хладнокровный, он подобрал обтрёпанные шорты, небрежно кинул их на край камня, создавая композицию. Нашёл три плоских голыша. Два серых осторожно положил на лопатки мальчика, а третий, светлый и чуть продолговатый, на крестец, так чтобы его кончик чуть скрывался между ягодиц. Поднял руку, чтобы тень от неё словно держала третий голыш, и сфотографировал. Потом сделал ещё несколько фото с разных ракурсов. Масло сыграло свою роль — тело выглядело подчёркнуто прекрасным. Затем он расположил расстёгнутые шорты так, чтобы один край с выступающими зубцами молнии, отогнувшись, свисал вниз, а над ними, словно случайно попавшая в кадр, часть обнажённого бедра, ягодицы и выступающая сбоку косточка таза.

Он использовал терзающую тело страсть, чтобы довести свой взгляд до такой остроты, что начинал видеть суть и невинность её глазами, чтобы каждый смотрящий его фотографии, как в зеркале, увидел в них собственное нутро.

Спрятав фотоаппарат, он вновь присел рядом с Ченом, любуясь его кожей с выступившими капельками пота. Вновь провёл руками по спине, накрыл и раздвинул ягодицы. Смотрел, смотрел, обуреваемый желанием, взял масло и капнул в ямку ануса, накрыл, мягко массируя большим пальцем левой руки, а правой высвободил из плавок до предела возбуждённый член.

Мальчик сквозь сон чувствовал прикосновения Тимура, но ему в сонной неге было так тепло и приятно, что он лишь ещё сильнее расслабился и, когда большой палец мужчины сам собой провалился внутрь, отметил, что не так уж это и противно, как ему всегда казалось. Зажатый между животом и шершавым камнем член чуть налился кровью. Фотограф же, когда его палец скользнул внутрь и был обхвачен мышцами, судорожно кончил. Посидев, приходя в себя, он аккуратно вынул палец, стёр с живота и стряхнул в море сперму, окунулся в него сам, вылез. Чен, похоже, не собирался просыпаться, а ему пора было идти. Он тронул мальчика за локоть.

— Чен. Чен, проснись.

— Какого?.. — не открывая глаз, спросил Чен.

— Я ухожу.

— А-а-а… — сонно протянул мальчишка.

— Слушай, не лежи долго на солнце.

Чен ничего не ответил, он спал. Тимур поднял фотоаппарат, хотел положить в сумку масло, но, передумав, оставил на камне, поднялся по нагревшейся ржавой лестнице, заглянул в дом. Диана спала, а больше никого не было. Он достал блокнот и написал: «Я завтра приеду. Будь утром с Ченом на месте». Выйдя из дома, он направился к машине. Она стояла метрах в ста у перекошенного шлагбаума. Между домом и шлагбаумом в земле шли трещины почти двухметровой ширины. Их было три, через них мальчишки перекинули мостки. У Тимура всегда замирало сердце, когда он наступал на прогибающиеся доски. «Господи, как же они здесь пакеты с едой тащили?» Именно из-за этих трещин дом и забросили. Говорили, что берег может обрушиться в любой момент, но дом пустовал уже несколько лет, а скала оставалась на месте, разве что мелких трещин с каждым годом становилось всё больше. Он сел в машину и, развернувшись, поехал по каменистой извилистой дороге в город. Под колёсами хрустели шишки, а стёкла царапала сосновая хвоя. Прокручивал в голове разговор с Диной.

— Зачем они тебе нужны?

Дина помолчала, потом горько усмехнулась и сказала:

— С ними я не чувствую себя такой блядью.

— Хм. Хочешь сказать, что ты с ними не спала?

— Спала, с Быстрым несколько раз и с Ченом. Как без этого? Чен на самом деле такой мягкий, тёплый и отзывчивый. Он только снаружи грубоватый и жёсткий.

— Везёт тебе, — сказал Тимур.

Дина посмотрела на него.

— А тебе-то что мешает? Если так хочется, трахни и успокойся. Я могу поговорить с мальчиками и убедить, даже мелких. Если надо, они тебе хоть каждый раз будут отсасывать и попку подставлять. Голод многие вещи делает вполне приемлемыми и допустимыми.

— Ты не понимаешь, одно дело, когда я хочу и плачу за это, и совсем другое, когда хотят они и приходят по доброй воле. Когда плачу я, мне достаётся лишь тело, а я хочу видеть и чувствовать душу. Думаешь, я фотографирую тела? Они мне даром не нужны. Мне платят за ваши глаза, за ваши взгляды. Таких израненных, но свободных, счастливых, одиноких, весёлых или печальных, глубоких в своём естестве и всезнании взглядов почти не осталось. Думаешь, они останутся такими же, если я стану приезжать, чтобы трахать их? Я снимаю не обнажённость тела, прекрасного от природы, а обнажённость души. Стоит мне привнести хоть немного насилия, принуждения — и все они закроются передо мной, а искусство рождается только там, где есть живая открытая душа, любовь.

— И такую хуйню ты придумал для самооправдания?

Тимур умолк, а потом, засмеявшись, сказал:

— Милая Дина, ты бесподобна. В мгновения, подобные этому, я завидую твоим мальчишкам, потому что они могут желать тебя так, как желаю их я. Только я вот никак не пойму, как ты можешь заботиться о них и тут же продавать мне. Я же вижу, что тебе с ними действительно хорошо. Ты раскрываешься, как цветок с нежными лепестками.

— Думаю, это профессиональное.

— Хорошей же профессии ты хочешь их научить, заботясь об их будущем.

— Глупый-глупый фотограф, а что у них есть, кроме тела? За воровство они сядут, а скорее всего, их просто убьют. Или считаешь, что им ещё не поздно стать как все, надеть ошейники слежения, потрудиться пару лет на благо государства и под внимательной опекой кукольников превратиться в достойных членов свободного и справедливого общества?

— И чем тебе не нравится современное общество? Люди мирно и спокойно трудятся, обеспечивая себе комфортное и безопасное существование.

— Знаешь, приходя в город, я всё чаще чувствую себя хищником, которому приходится питаться падалью. Покой твоего общества — это мёртвый покой, а разложение, как телесное, так и нравственное, вы называете жизнью. Ты посмотри на людей. Заплывшие жиром, обрюзгшие тела. Я скоро не смогу работать, потому что меня будет непрерывно рвать от их прикосновений.

— И я, по-твоему, такой же?

— О, ты особый случай, ты паразит, который ускоряет их разложение, называя это искусством и выдавливая из гниющей массы побольше сока, что зовётся деньгами, но, думаю, их восхищённые взоры и возгласы нравятся тебе не меньше, а то и больше.

— А ты и правда хищница, Динка. Какая ярость и ненависть. Я и не знал, что в тебе их столько, что они могут царапнуть даже меня.

— Просто тебе действительно дорого то, что ты делаешь.

— Давай на этом пока и остановимся.

— Не обижайся, просто управленцы вывели меня из себя. Сколько во мне яда!

— Вот, а достался он мне, можно сказать, спасителю и истинному ценителю.

— Ой, Тимур, ты решил меня совсем уморить?

— И в формалин.

Она вновь глянула в его непроницаемое лицо.

— Ты можешь так далеко зайти в своём искусстве?

— Милая Дина, я пошутил.

— Тогда ничья: один — один.

Он вновь представил её тело с раздвинутыми ногами, плавающее в формалине, и почувствовал, как, возбуждаясь, налился кровью член.

«Почему? — спросил он, обращаясь к чему-то в себе. — С каких пор тебя стали привлекать женщины, да ещё и мёртвые? Или дело не в том, что она женщина? Тогда в чём? В том, что только мёртвой она может стать полностью твоей? Тебя возбуждает полное обладание и покорность?»