========== Пролог — Мир Тьмы ==========

Сидела сестрица, строила крепость из рваных карт. Проснулся братец, открыл глазки, приподнялся. Играл на его лице солнечный зайчик. Обернулась сестрица, сказала:

— Ты спи, братец, котёночек умер.

— Жутковато мне спать, сестрица, солнышко-то ведь уже встало.

— Да ты его не бойся, оно тусклое, плохо вытертое.

— Что же его лучи так на мне играют, заражают радостью, весёлостью?

— Я закрою ставни, я задёрну шторы — не бойся, как-нибудь до ночи дотянем.

Ночь пришла — отворяй ворота. Тихо в городе. Люди все молчат. Ходят. Собирают снег чёрными рукавицами, лепят белых голубей, отпускают в небо. Голуби белые поднимаются да в небесах все чёрными воронами оборачиваются, каркают. Плачут дети, горестно им — сказки все бедою заканчиваются, злобой да ненавистью. Краски стёрты, всё черным-черно.

— Ты не плачь, братец, будет ещё зелёная трава и роса поутру. Будем мы босые бегать по росе, по пояс в цвету. Будем жечь костры на ветру, под луну. Будем сахар печь да песни петь. И любовь придёт и обнимет нас. Ну гони же прочь ты тоску-печаль.

— Сон мне приснился, сестрица. Разговаривал в нём я с деревьями. И сказали те: «Пили раньше сок мы сырой земли, а теперь пьём гной да солнца мёртвый свет. Почернела листва, сердцевина — труха, умираем мы, тяжко жить на земле». Как же будем мы без деревьев-то жить? Где же птицам петь, где же гнёзда им вить?

— Что ж ты такое говоришь, братец милый? Где же видано, чтобы птицы пели? Да и нету их уже сотни лет. Только вороны рукотворные в небесах кружат да всё каркают, проклинают нас, не дают покоя. Да деревья все без листвы стоят, стволы голые, без коры, как камень, чёрные.

Отдыхала ночь, день был при смерти. Море тихо стояло, не двигалось. Всё спало полумёртвое. Не рождалось ничего, не творилось. Холодно на душе, пустынно, зябко. Змеи ползали, мудрость шипели, плевались ядом на тех, кто верил, да не делал, а всё милости ждал.

Заплетало время языком венки из колосков, посыпало ягодами да лесными орехами. Распускала Тьма детей по мирам собирать плоды любви да страсти.

— Братец мой, ты ль не видал любимого моего — Олешека? Как ушёл он вчера, так и сгинул в неведомом.

— Как не видать — видал. Шёл я утром по воду, у реки был он. Сидел печальный, смотрел на волны. Так смотрел, что уж покачиваться стал: взад-вперёд, тихо-тихо, еле заметно. Подошёл к нему, посмотрел в глаза, но их не было. Темнота небес, холод космоса из глазниц повеял, да так, что до костей пробрало. Да не жутко, а не по-нашему, странно. А глаза его забрала вода, так смотрел, что стал ею. Только весь не ушёл, лишь глаза отдал. Глянула из глазниц на меня его сущность и сказала не языком, а истинным знанием: «Вечность кругом, нет смерти. Тоскливо — не будет забвения. Радостно — не всё помним, рождаясь. Коли спросит сестрица обо мне, скажи, маму пошёл я проведать, отнести плоды своего познания, а потом вернусь к ней, к любимой». Он сказал, что смерти нет, а вот сон я вчера видел, сестрица, про смерть мою, про родимую. Спрашивал во сне: «От чего я умру?» Мне говорят: «От сердца. Никогда не покидай тех, кого любишь, не уходи от них, нельзя тебе делать этого». Потом со мной рядом появился кто-то. «Это смерть твоя», — сказали мне. И увидел её я. Белой была она, угловатой, странной. К ней руками прикасался — словно током пробивало, невозможно оторваться, и чувство какого-то жуткого инстинктивного ужаса иль чего-то поглубже, чуждого миру этому. Когда отводил от неё свои помыслы, исчезало чувство жуткое, а когда вновь сосредотачивался, появлялось опять. Пытался проснуться, открывал глаза, смотрел на стену, но ничего больше сделать не мог. Была даже мысль из окна вывалиться, во сне это разумным казалось, но встать не получалось, тело не слушалось. Лишь собрав всю волю, пробудился я. Вот такие дела, сестрица.

— Ничего, братец, разберёшься, научишься. Мир велик — много тайн таит. Успокойся.

— Не могу, сестрица. Тяжело мне, отчаиваюсь я. Гложет сердце червь-паук, плетёт паутину-кокон, опутывает сердце липкими нитями, погружает во тьму безумной печали, когда мир пуст, и нет в нём ничего радостного, всё темным-темно, не с кем поговорить, поделиться, пообщаться, тишина и стены глухие тёмного беспросветного непонимания. Так упала боль, окружила, погасила путь млечный, истекла кровью детской светящейся да разъела душу по ниточкам, раскалила добела сердце — треснуло, распалось, рассыпалось. Тонет ночь в суматохе дня. Не спасёт никто, все слепы давно, спешат, проходят мимо, не остановятся, не помогут — немилосердные. Как жить, сестрица, в мире этом?

— А ты не живи, братец, не стоит мир того.

— Но люблю я его, сестрица, всей душой люблю.

— Тогда не минуть тебе боли, ибо мир не тобой одним строится, по образу своему и подобию.

— Но ведь я могу быть един со всем!

— Тогда будет в тебе и горе, и счастье, будет всё, таков мир.

— Не согласен!

— А зря.

— Нет, неправда! Тогда будет покой!

— Не обманывай самого себя. Нет покоя тому, кто движется, трансформируется. Нет и не будет вовеки.

— Как же быть мне тогда?

— Будь собой, следуй миру, что твоё проявление-отражение. Обретёшь покой в глубине себя — обретёшь его в мире.

— Обрести покой в изменении? Соединить две крайности так несложно в единстве. Следуя пустоте пути — найду ответ.

В предельной ясности бездомной немоты

Вьют гнёзда птицы.

В животной сладости безропотной мольбы

Не поселиться.

На остановке пустоты душа крылами бьётся.

Кто оглянётся?

В безмолвной кротости загробной тишины

Перелистни страницы.

Не оглянётся, нет, зачем, вдруг саван разорвётся?

Ночь проходит. Торопись!

— Сестрица, а где мама с папой?

— Ты будешь плакать.

— Я знаю, сестрица, но всё же…

— Было поле просторное, вольное. Трепетали знамёна под ветром. Кровь стояла в трещинах высохшей земли, но никто не видел выступивших капель. К ногам мамы жалась чёрная кошка, из глаз её капали слёзы ярости, шерсть стояла дыбом, спина выгнута. Тучи воронья закрывали небо, каркали радостно: «Много глаз, много глаз. Умрут, остекленеют. Еда!» В чёрных перчатках руки папы. Внутри лепестки цветов холодят ладонь — нежность и сила. За спиною их мир. Под ногами земля заходилась кашлем от крови. На них пошли в сияющих латах, светлых одеждах, с чистыми злобными лицами. Застонал ветер, пытался знамёна сорвать — красочные, мерзкие, чужие. Накатила на маму с папой удушливая волна немытых тел и отхлынула, оставив сотни убитых. Погасили свой взор мама с папой. Запеклась в трещинах кровь. Опустила взор мама — мертва кошка, выворочены кишки, раскиданы. Взяла в руки, подышала на мёртвые глаза, подёрнулись они пеленой, прояснились, засветились изнутри жизнью новой — потекла форма тела растерзанного, и раскрыла мама ладони, и взлетел к небесам чёрный голубь. «Ты смотри, — вслед сказала она, — а потом отнесёшь весть о том, что видел».

— Так чего же мы ждём, сестрица?! Ведь идти, помогать им надо!

— Что ж, пойдём, раз таково твоё намерение.

— А Олешека с собой возьмём?

— А пригодится ли он нам? Не совсем ведь вернулся он. Всё ещё сидит, на воду смотрит. Тихий совсем, не тот, что был.

— Он вернётся. Вот только кровь учует и вернётся. Я его знаю.

— Неспокойно мне за него, а коли погибнет. Тяжко будет мне, братец, не слышать биения сердца его. Больно будет мне, когда черви будут вгрызаться в сердце его, горестно.

— Не бойся, сестрица. Не вижу я его смерти в войне этой с людьми проклятыми, святошами ясными, богами светлыми.