— Представляешь, — сказал Дэн, — я только что посрал, а все газеты кончились, поэтому для начала вылижи мне яйца с жопой, а потом отсоси.

Я привычно опустился перед ним на колени, но тут сразу несколько узорчатых тел вошло в меня. Когда я очнулся, тело ныло так, словно я очень долго двигался в темноте. Во рту был странный привкус, не такой, как обычно. Руки были выпачканы в чём-то липком, я вылизал их. Я привык вылизывать себя, чтобы быть чистым, как требовали голоса. Вкус у липкого был такой же, как во рту, словно металлический. Я не понимал, что произошло, и стал ждать, впервые почувствовав, что за стенами началось какое-то движение, относящееся ко мне.

Пришёл знакомый мальчик. Теперь он не был печален, он был испуган. Он принёс ведро с водой. Я давно страдал от жажды. Не успел он поставить ведро, как я подскочил и начал пить. Мальчик отшатнулся и упал. Я поднял взор и внимательно на него посмотрел. Его губы задрожали.

— Выохорха, — произнёс я, но он меня не понял. Я догадался, что сказал это на языке голосов. — Не бойся, — произнёс я плавно и медленно. Слова звучали знакомо. Значит, я когда-то говорил на этом языке. В мальчике что-то пряталось. Я расширил глаза, проникая в него взглядом. Сомрока — так звучало то, что я увидел. Каждый предмет в каждое мгновение звучал по-своему, и эти звучания были языком, на котором говорили голоса. — Ты со мной дружишь, — перевёл я смысл слова «сомрока». — Зачем ты принёс столько воды?

— Пол помыть, — вымолвил он чуть слышно.

Я посмотрел на пол: старый линолеум покрывали бурые пятна. Я коснулся их взглядом, и передо мной заплясали алые картинки.

— Никто не умер, — сказал я.

— Нет, — качнул головой мальчик, — но их лиц теперь не узнать.

— Им не понравились узоры?

— Думаю, нет.

— Что ж, это неудивительно. Ты должен мне помочь. Позови физрука, уговори отвести меня к Антонине. Я уберу узоры и на время стану прежним, слабым. Смотри.

Закружились узоры, затирая нечеловеческое, уходя глубоко под кожу, восстанавливая человеческое существо.

Когда я очнулся, Славки уже не было. Я чувствовал, что сломлен и готов на всё, лишь бы меня простили, выпустили из чулана. Я помнил, что физрук обещал забрать меня к себе, если выживу. Почему-то я был уверен в том, что выжил. Мне было безразлично, зачем я ему, главное, выбраться. Хуже, чем в чулане, уже не будет, это точно.

Антон пришёл, когда я уже облачился в принесённую Славкой форму и разглаживал пионерский галстук. Мне нравился его алый цвет, и я вытащил атласные хвосты наружу. Мужчина окинул меня придирчивым взглядом, поправил отстегнувшийся погон, взял меня за руку, и мы поднялись к Антонине.

— Подойди, — велела она мне.

Её огромная грудь буквально лежала на столе. Вспомнилась ругань пацанов в чулане из-за того, чья очередь была её в тот день сосать и совать кулак в пизду. «У меня с прошлой недели рука воняет, левой есть приходится. Мышь у неё там, что ли, сдохла?» — истерил Жека. «Ага, и, видимо, не одна, — поддакнул Дрон. — Меня вообще заставила на её волосатые соски кончить и слизать, чуть не блеванул. Я с ней так импотентом стану!»

Я испугался, представив, что она уткнёт меня лицом в эту бесформенную кучу жирной плоти и будет держать, пока не задохнусь. Вместо этого она без размаха ударила меня по лицу, но её рука была столь тяжела, что половина головы загудела и заполыхала от боли. В момент соприкосновения узоры плеснули из меня в её ладонь.

— Маленький зверёныш! Искусал моих голубков. — Она запрокинула голову и расхохоталась. — Будут знать, с кем связываться.

— Я беру над ним шефство и обещаю, что ничего подобного больше не повторится. Убегать он тоже не будет.

— Смотри, чтобы он тебе кое-чего не откусил, — лукаво сказала Антонина, а физрук густо покраснел. — Идите, — холодно бросила она. — Пусть эти три месяца не пройдут для тебя даром.

В коридоре физрук сообщил:

— Я уже всем сказал, что если кто-нибудь хоть пальцем тебя тронет, я его урою. Моё слово знают. Поэтому будь спокоен, а на выходные я буду забирать тебя к себе домой. Ведь за всё надо платить. — Я промолчал. — Иди, тебя твой Славка заждался. Скажи ему спасибо. Он умеет уговаривать, — похабно ухмыльнулся Антон.

Во мне, застилая взор, плескались алые картинки. «Главное, не оглянуться, иначе…» Слава ногам, которые спустили меня по лестнице, и только снизу я глянул на физрука. Наши взгляды встретились, я знал, и он знал.

Провожаемый взглядами пацанов, я шёл через спальню. Видел опухшие искусанные лица голубков Антонины, их изодранные руки. Мой рот сам кривился в ухмылке, а они прятали глаза.

Славка растерянно стоял у кровати, он не знал, что делать, как себя вести.

— Лиолана, — произнёс я и обнял его. Узоры бежали по телу. — Теперь ты свободен, — прошептал я, — навсегда.

— А ты? — спросил он, и его любовь наполнила мои глаза слезами.

— А я справлюсь, — ответил я. — Теперь я сильный, смотри, какие у меня мышцы.

Я согнул руку, показывая бицепс. Он явно выступал вверх.

— Круто! — превращаясь в прежнего мальчишку, ответил Славка. — Ты бы на себя посмотрел, такой жилистый и, — он замялся, — красивый…

Так мы и стояли — два изгоя. От нас шарахались и в то же время почему-то тянулись, избегали и украдкой подходили, чтобы поговорить.

Любимчик физрука. Многих от этого тошнило, но они завидовали моей неприкосновенности. Место мальчика для битья освободилось, и никто не хотел его занимать, чтобы на себе ощутить ласки прихвостней Антонины. А те не прекратят — оправятся и продолжат по-старому.

*

Жизнь на этом не остановилась, она никогда не останавливается, она идёт дальше. Новые события вытесняют из памяти старые, всё сжимается, чему-то не остаётся места, и оно выпадает, безвозвратно теряясь навсегда. Моя жизнь тоже продолжилась. Постоянное напряжение угрозы для жизни спало. Всё вроде налаживалось. Нас не задирали и стали терпимее относиться. Мы вновь превращались в обычных мальчишек с их заботами и делами. Я отдалялся от Славки. Иногда мы по-приятельски болтали, но это происходило всё реже. Горя и боли, что нас связывали, больше не было, а то, что происходило по выходным, оставалось только между мной и Антоном, двадцатипятилетним учителем физкультуры. Я избегал людей, не мог себя нормально чувствовать среди них. Классы, шум, суета давили на меня. Я с трудом высиживал уроки, а потом сбегал куда-нибудь в тихий уголок и мечтал, что когда-нибудь вырвусь отсюда, что у меня будет свой дом и жизнь. Мне было хорошо одному. Только иногда появлялись голоса. Словно напоминали: «Не забывай, ещё ничего не кончилось, всё впереди».

Я прислушивался к ощущениям в себе. Смотрел, как растёт и вытягивается тело. И лишь сны не давали покоя. В них я по-прежнему сидел в чулане и всю ночь лазал по бесконечным стенам, не находя выхода. Крик обречённости раздирал горло, я просыпался в слезах и будил мальчишек. После такого я не мог уснуть и занимался — делал в темноте движения, которые получалось вспомнить, или просто отжимался.

Подвал я любил больше всего. Может, потому, что из кухни всегда вкусно пахло едой, а может, потому, что мне нравились труды. Я получал удовольствие от того, что делал что-то своими руками, но больше всего, конечно, из-за библиотеки. Я быстро, с закрытыми глазами, чтобы даже боковым зрением не увидеть правый коридор, ведущий к чулану, проскакивал вперёд к заветной двери. Я приходил после уроков. В библиотеке всегда было тихо, в неё редко заглядывали воспитанники. Ходил вдоль полок с книгами, вдыхая их аромат. Находил книжки с картинками и стоял, рассматривая или читая.