Библиотекарь, тихая женщина средних лет, конечно, заприметила меня. Сначала она вела себя настороженно, но, убедившись, что я очень аккуратно обращаюсь с книгами, перестала за мной следить. Я стал для неё как бы частью окружения. Месяца через два моих хождений она впервые по-настоящему заговорила со мной.

— Саша? — Я повернул к ней лицо. — Тебя же Саша зовут?

— Да.

— А меня Маргарита Сергеевна. Почему ты никогда не берёшь книг с собой, а только здесь смотришь?

— Боюсь, что ребята испортят, а отвечать придётся мне, — соврал я, ведь не объяснять, что мне спокойнее быть одному.

— Тогда читай здесь. Садись рядом со мной за стол и читай.

— Спасибо! — сказал я, обрадованный и тронутый до глубины души её добротой.

Так я поселился в библиотеке.

— Хочешь, я выберу для тебя книгу?

Как я мог ей в этом отказать после того, что она для меня сделала?

— Конечно, хочу!

Она скрылась за полками, затем вернулась с книгой, обёрнутой в газету.

— Держи. — Я взял книгу и открыл. Владислав Крапивин «Дети синего фламинго». — Не читал его ещё? — Я отрицательно мотнул головой. — Он про мальчишек пишет, таких, как ты.

Я сел за стол и начал читать. Сказать, что я не мог оторваться, это не сказать ничего. Я был там вместе с ребятами. И пришёл в себя, только когда меня тронули за плечо. Я повернул к ней лицо, из глаз бежали слёзы.

— Саш, ты чего?

— Настоящее, это всё настоящее.

Хлюпая носом, я вытер слёзы.

— Уже поздно. Мне надо идти. — Я аккуратно закрыл книгу и положил на угол стола. — Приходи завтра, — сказала Маргарита Сергеевна.

Я качнул головой и вышел из библиотеки. Мир ещё не обрёл реальность. Я продолжал находиться в мире книги, и возвращаться из него было очень тяжело и больно.

Тот мир был цветным. Не знаю, сколько раз я перечитывал книгу, и остановился только тогда, когда понял, что выучил её наизусть. Я убегал в сказочный мир, жил в нём и не хотел возвращаться.

Я помогал Маргарите Сергеевне клеить книги и учебники, оборачивал в бумагу, расставлял по алфавиту. Постепенно я узнал их все и мог с лёгкостью сказать, где какая стоит, выносил ребятам. Маргарите Сергеевне нравилось, как я всё это делаю.

Чуть позже я заболел Достоевским. Я проникся им настолько, что однажды спросил у Антона:

— Ты читал «Бесов» Достоевского? Он пишет, что самый большой грех — это изнасилование ребёнка, так как оно убивает в нём веру в любовь. Он за это убил одного из главных героев.

— Как? — только и спросил Антон.

— Он повесился.

Антон усмехнулся, но ничего не сказал.

Со временем я перечитал всё, что было в нашей маленькой библиотеке.

Как-то к нам пришли из художественной школы. Объявили, что все желающие могут сдать экзамен, но возьмут только двоих самых талантливых. Нас посадили в классе, поставили кувшин, рядом положили яблоко и сказали нарисовать натюрморт, сначала простым карандашом, а потом акварелью. Карандашом я нарисовал достаточно быстро, а вот акварель вызвала затруднение. Цвета ко мне возвращались, я их уже как бы видел, но ещё не понимал, какой к какому названию относится. Названия и цвета никак не могли сопоставиться друг с другом и путались. Тогда я решил схитрить. Кувшин я нарисовал так, словно он был чёрным. Яблоко — алым, этот цвет я хорошо различал, а стол и задний фон — синим. Когда преподаватель подошёл и увидел мой рисунок, он не сдержал возгласа удивления.

— Тебя мы сразу берём. А что у тебя в кувшине?

— Молоко, — ответил я.

— Интересное видение мира, очень экспрессивное. Покажи мне свой рисунок. — Я показал. — Как замечательно. Передаёшь всё точно, и глазомер хороший. Техники только не хватает, но технике мы тебя научим.

Так меня взяли в художку. Вместе со мной выбрали ещё одну девочку. Мне всегда нравилось в художке с её разноцветными витражными окнами. Там было очень уютно и спокойно. Ребята хорошие, мы подружились. И никого не волновало, что мы интернатские. Ко мне впервые относились как к человеку — спокойно и нормально. Задача учителя состояла в том, чтобы научить нас рисовать, открыть этот прекрасный мир, и мы его открывали. Ещё мне нравилось лепить.

С цветоощущением было туго, я выкручивался, как только мог, просил ребят показывать, где какой цвет, но всё-таки проговорился, когда нам дали задание в точности нарисовать копию какой-то картины.

— Я не понимаю, какой там цвет, — в отчаянии после очередного упрёка учителя сказал я.

— Ты что, их не различаешь?

— Нет.

— Как же тебя взяли? — Я промолчал. — Так, сейчас всё выясним, будем учить цвета.

И мы стали выяснять. Оказалось, что я практически не различаю оттенки зелёного и голубого. Я боялся, что меня выгонят, но меня оставили. Всё-таки я хорошо рисовал и окончил художественную школу с отличием. Она навсегда оставила светлый и добрый след в моей жизни.

Гневный взор опаляет металлом,

Я боюсь его каменных рук.

Несломленным страшным даром

Моя ненависть завершает круг.

Разрывает сердце,

Убивает радости все.

И мне уже не согреться

Ни от чьих прикосновений,

Нигде.

Воскресенья… Мне не хочется вспоминать о них. Даже сейчас я иногда просыпаюсь в субботу с мыслью о том, что сегодня придётся идти к Антону. Или он появляется во сне, берёт меня за руку и уводит за собой. Он забирал меня в субботу вечером.

Голый, я сидел у него на коленях, чувствовал ягодицами его вставший, подёргивающийся член, а он делал мне приятно, он любил делать мне приятно, его это сильно возбуждало. Дрочил мне и говорил, что я должен его за это ценить, а после того, как я кончал, раздвигал ноги, ставил меня на колени между ними и заставлял отсасывать. Это было своего рода ритуалом, традиционным началом.

После этого он угощал меня чем-нибудь вкусным. Чаще всего сладостями. Он знал, что я их обожаю, потому что в интернате сладким был только вечный компот из сухофруктов, да и то не очень. Я даже вида не делал, что отказываюсь или не хочу есть. Нет, я съедал всё подчистую. Потом мы ложились спать, и он трахал меня, нежно и бережно. Я думаю, что действительно нравился ему. Он меня по-своему любил. Ещё я знаю, что он получал огромное удовольствие от осознания того, что может сделать со мной всё, что угодно, и он делал, неспешно и со вкусом, и поначалу почти не бил.

В кого превращаются люди, имеющие абсолютную власть над теми, кого любят или вожделеют?

Бывало, он напивался и начинал откровенничать.

— Я ведь люблю тебя! Ну что бы ты делал, если бы я тебя не вытащил? Они бы затрахали тебя до смерти, а я о тебе забочусь. Ну, требую за это плату, даже не плату, а благодарность. Ну что, тебе трудно мне подрочить? Рука отвалится или зубы выпадут? Да и с жопой ничего не случится!

Именно пьяным он лез целоваться. Я старался не дышать, так как не выносил запаха перегара ещё после отца, а он чуть ли не облизывал мне лицо. Кусал за губы, после чего они опухали и ещё несколько дней болели. Но ради себя, ради Славки я выносил всё, потому что пока не видел иного пути. С тех пор я больше не целуюсь.