— Кто ты?

— Нетот.

— Я вижу, что не Тот. Тот вот он лежит.

Вновь прикосновение к сознанию, и я понимаю, что это имя, а я, похоже, стал дедушкой.

— Вот это да. Небывалка плюс Тот равно Нетот. А что с Тотом?

— Спит.

— А ты охраняешь?

Взгляд. Ответа не требуется.

— Пап?

Наверно, его разбудил мой голос. Тот сел, посмотрел на ребёнка. Я не понял его взгляда. А потом до меня дошло, что он видит. Только он и видит. Я попытался посмотреть его глазами, но меня вытолкнули, словно я вломился в комнату, где происходит нечто настолько интимное, что это и словами не описать. Тот оторвал взгляд и посмотрел на меня. Раньше у него не было такого взгляда. Взгляда полностью знающего и принимающего себя, а также не скрывающего себя перед другими. Прежнего Тота не было, шелуха облетела, оголяя лучащуюся мягким светом суть, полностью сознающую себя и происходящее.

— Пора на выход, Тот.

— Да, пора.

— Мы поговорим по дороге?

— Да.

— Руку.

Я протянул руку. Он не двинулся. Я сообразил и протянул вторую. Они взяли меня за руки.

— Ту не видел?

— После того, как остался один, нет.

Мы шли по осеннему лесу, загребая ногами шуршащие листья.

— Надо будет их поискать: Тима, Ту, Лолу. Хотя где Лола, я, кажется, знаю… Да не смотри ты на меня так. Лучше на Шиву посмотри, если встретишь.

Домик стоял, как положено, на полянке. Дверь была чуть-чуть приоткрыта.

— Ну ладно, Тот, пока, и тебе, Нетот, пока. Домик вон. Вас уже ждут. Правда, что будет с Нетотом, я не знаю. Пока!

— Пока, пап, спасибо!

И прощальная волна нежности. Я проснулся у догоревшего костра. Всё ещё балдея в нежности Нетота, я осторожно огляделся и с радостью отметил, что никаких трупов рядом нет и не-трупов тоже нет. Мне стало немного одиноко.

*

«Шива был хорош, по-профессиональному хорош. Интересно, что бы сказал Шива о таком замечании? Наверное, ухмыльнулся. Куда же идти?»

Но Дорога была одна. И куда ни иди, всё она родимая, всё она. Так она и шла сначала по тропинке в степи, потом по нагромождениям каменных глыб. Воздух стал влажным, пахнущим морем. И всё равно море появилось внезапно. Оно было прекрасно, как может быть прекрасно только море, на которое смотришь со скал, о которые разбиваются высокие волны. Облака и лучи солнца, проходящие сквозь них, искрящиеся в их свете волны. Море было прекрасно, и, разбежавшись, она прыгнула.

«Какое наслаждение, но как же стремительно приближаются бурлящие воды».

Погружение… Тишина… Лёгкость… Безмятежность… Ах, Смерть…

*

Мальчик стоял на Вершине Мира. В его глазах отражалось Небо. Или не отражалось, а просто Небо.

— Я знаю, где ты… — сорвался горячий шёпот с пересохших губ, чтобы быть подхваченным ветром.

«…Прощай! Смотри же, никогда не умирай!…»

Время ускользает, разрывая сердце. Так любовь сжигает душу бесконечно. Как же умирать, если быть не сможем. Как же нам любить, если жить не будем. Как внутри сжимается, замирает сердце. Как я умираю без тебя на свете. Как её мгновения. Как её глаза. Как её дыхание. Как её душа. Как прикосновенья. Просто рядом быть. Лучше вместе в смерти, чем в разлуке жить.

Небо. Только Небо. Оно заходится в своём безумии, в своём одиночестве. Оно плачет Войной.

«Не плачь, Небо. Я люблю тебя. Пожалуйста, не плачь…»

*

Я устал. Как же я устал. Усталость была в душе. Ничего не хотелось.

В следующее мгновение я стукнулся лбом о дубовую дверь. И откуда она только взялась посреди Дороги? Дверь со скрипом открылась. Внутри было темно. Наплевать. Дверь захлопнулась за спиной, лязгнули засовы, замки и ещё Бог знает что.

— Никуда не уйдёшь, пока не осветишь всё вокруг себя.

А вокруг была Пустота.

— Да, хреново. Может, поплакать?

— Да заебал ты уже всех своим нытьём!

Голос был прямо как у Рамы с топором, такой же противный.

— Уже и пошутить нельзя.

Ответа не было. И я понял, что уже не будет никогда и ничего. Только сидеть и просветляться. Пи… короче. 3,14.

*

Ярослав спал в соседней комнате. Это ходячая сомнамбула, если начинает засыпать. Ходит, глазами лупает, пытается что-то сказать, по его мнению, явно умное, а всё равно уже спит. Пойду и я к нему присоединюсь. Выключаю комп. На котором только что набрал 3,14. Присоединяюсь к Ярику, и сразу сверху падает то ли рука, то ли нога. Стряхиваю, оттаскиваю, и вот так всю ночь. Ну, разве тут выспишься? Единственный способ — своими сверху придавить. Так отбиваться начинает, бормоча, что он не голубой. А как руки с ногами на меня ронять, это, значит, можно? Вот так, периодически увёртываясь, и приходится спать всю ночь.

*

Просыпаюсь. Пробую пошевелиться и понимаю, что безнадёжно завален руками и ногами Ярослава. С трудом выбираюсь из-под завала. Одеваюсь. Смотрю на стену комнаты. Стена исчезает. Вместо неё скалы и синее небо Дороги. Ждёт, зараза.

«Просветляться надо, просветляться, вот чайку с печеньем и медком попьём, и начну просветляться».

Вдруг вспоминаю, что мне в университет на вышку к 8:30. Это ж надо было такое придумать, в 8:30, да ещё и в субботу, после пятницы, перед воскресеньем. Сессия ещё не скоро, но после долгих лет практики это уже не успокаивает.

Идём с Яриком пить чай. Он предаётся воспоминаниям о славных временах карточных турниров на раздевание и о том, каким замечательным противником была Айя и как ему этого не хватает. Склонен с ним согласиться.

И тут от воспоминаний нас отрывает стук в дверь.

— Вот и она, — говорит Ярослав.

Открываю дверь, и действительно — она. Айя во плоти, собственной персоной.

— Молчи, — кричу Ярославу и, веселясь, залезаю на груду одеял, что совсем недавно была нашей с ним постелью.

Чаепитие продолжается, сопровождаемое душераздирающим хихиканьем Айи, что читает распечатку данного величайшего произведения всех миров, времён и народов.

*

А потом вновь Дорога…

Просветляюсь, просветляюсь, просветляюсь…

Темно, как… пусть будет как в гробу. Хорошо, лежишь тихонечко, никого не трогаешь, разлагаешься. Червячки всякие ползают, кушают. Тебя, между прочим, и кушают. Букашечки-таракашечки бегают. А ты лежишь и в ус не дуешь. Потому и не дуешь, что мёртвый. Просто прелесть. Никаких просветлений не надо. Мир и покой, красота и гармония охватывает, любовь вселенская — тогосветная.