Но не пойми меня неправильно. Мы с Карлсефни были такими же фермерами, как все, и не чурались ежедневной тяжёлой работы. В Глауме у нас было больше рабов, чем у кого-либо в Зелёной стране, или больше, чем когда-то владел мой отец в Лаугабрекке. Довольно много наших земель обрабатывали арендаторы. Они работали не только на нас. Однажды я рассказывала тебе, что домочадцы Эрика в Братталиде жили у всех на виду, потому что они были всегда центром того мира, и никогда не чувствовали себя одиноко. Их жизнь походила на нашу в Глауме. Карлсефни никогда не понимал, почему я иногда замыкалась в себе. Мы иногда говорили о Винланде, но он мало придавал этому значения, ведь это было в прошлом, и давно минуло. По его мнению, нить, что в первые годы связывала с Глаумом, была золотой. Ему нравилось слыть богачом, и он был уверен, что так и есть. Он играл важную роль в мужских спорах, и удостоверился, что преуспел в их разрешении. В некотором смысле он был менее притязателен в своих желаниях, чем я. Порой я чувствовала себя несчастной, и когда это случалось, он всегда знал об этом. Карлсефни никогда не понимал из-за чего, он ненавидел переживания из-за пустяков. После того, как мы вернулись в Глаум, я никогда не позволяла ему видеть свои слёзы, за исключением тех моментов, когда я теряла ребёнка, это случалось дважды после рождения Торбьёрна. Он всегда старался быть со мной мягок, потому что знал, женщины испытывают очень сильное потрясение из-за подобных вещей. Я не высказывала ему какого-либо необоснованного недовольства, а спустя годы стала меньше переживать на этот счёт. Опять же, не пойми меня неправильно, Агнар, я не жалуюсь. Просто в последние недели, когда я болела, у меня было вдоволь времени, чтобы поразмыслить обо всём.

Когда я подумала, что могу умереть здесь, я впервые поняла, насколько сильно стремилась совершить это паломничество. Понимаешь, что это моё последнее приключение, последнее путешествие в неизвестность. Я вышла в море в первый раз за последние тридцать лет. Обычно я ненавижу море и боюсь его, но это единственная возможность покинуть Исландию, а я слишком долго провела в своём замкнутом мирке. Я хотела путешествовать всю жизнь, но Карлсефни устраивала оседлая жизнь. Прежде чем повстречать меня, он много чего повидал в Европе, и не видел возвращаться туда. У него были сыновья, которые проложили свою дорогу в жизнь. И Снорри, и Торбьёрн отправились в Норвегию, к королевскому двору, а Торбьёрн побывал ещё дальше. Именно эти юноши, а не их мать, и должны были странствовать по миру; именно так и считал Карлсефни. Я любила его, Агнар. Мы были очень счастливы вместе.

Когда мы с тобой познакомились, я сказала тебе, что будущей весной отправлюсь домой, в Глаум, так я и сделаю. Однако я не вернусь в наш дом. Снорри женат, у него взрослые дети, они больше не нуждаются во мне. Нет, я поселюсь где-нибудь и устрою обитель, наподобие этого женского монастыря, сделаю всё, что будет в моих силах. У меня будет собственная маленькая келья, такая же, как и эта, и монахини будут жить в своём маленьком мирке, совсем как здесь. Обитель станет убежищем для всех нуждающихся. Я не собираюсь умирать в Риме. В Исландии у меня осталось ещё кое-что, помимо моей семьи.

Ты всё ещё записываешь мои слова? Но ведь это не то, что я должна тебе поведать. Не знаю, сегодня я не могу сосредоточиться на нашей работе. Но я понимаю, что нужна тебе, поэтому завтра буду более собранной. Приходи пораньше, прежде чем солнце растопит мои мысли. Иначе от меня будет мало толку. Я просто не смогу убедить себя, что наша работа имеет хоть какой-то смысл.

Тринадцатое сентября

Винланд. Лейф обещал нам страну, богатую вином, но мне пришлось приехать сюда, в самое сердце старого мира, чтобы найти этот напиток здесь, и более того, распробовать вкус настоящего вина. Винланд. Там погиб Торбранд — сын Снорри. Молодой человек, ещё подросток. Он погиб в стычке, которой не должно было быть. Я надеюсь, Господь не допустит, чтобы мои дети умерли раньше меня. Снорри был суровым человеком, как и все его люди, и когда скреллинги ушли, он взял тело сына и отнёс его в хижину, не проронив ни слова. Но я видела его лицо, и знала его достаточно хорошо, чтобы прочитать, что творилось у него на душе. Винланд. Мой сын Снорри родился там, и я единственная заботилась о нём. Временами мне недоставало семьи, — ведь это то, в чём больше всего нуждается и мать, и дитя. Когда мы вернулись в наш мир, ему исполнилось три года, он был очень подвижным ребёнком и к тому времени свободно говорил. В Винланде он засыпал у меня на груди, а когда его отец ложился в постель, то брал сына и укладывал его в корзину, и прикрывал одеялом. Лишь я видела, каким нежным мог быть Карлсефни.

Винланд. Ты знаешь, каким ценным может быть корабль, Агнар? Нет, не знаешь, потому что не был в Винланде. Норвегия — страна, где стоят суда. Конечно, тебе это известно. Корабль в Винланде — крошечная иголка, без которой не сделать стежка, не протянуть тонкую нить, не пересечь море. Когда наступила наша первая весна в Винланде, моему дитя исполнилось пять месяцев, стало ясно, что жизнь крепко обосновалась в его тельце, это происходит, когда дети начинают есть обычную пищу, и я наконец-то осознала, насколько сильно я его люблю. С едой у нас было очень скудно. Когда лёд растаял, Карлсефни отправился обратно на остров Бьярни поохотиться на гаг и набрать яиц. А прежде чем он вернулся... Но, постой. Сначала я должна рассказать тебе о ссоре.

Выдался первый день, когда начало припекать солнце. Земля всё ещё была покрыта снегом, тут и там из-под снега выбивались пучки жёлтой травы. Солнечный свет выманил меня на улицу. Я взяла овечью шкуру и уселась на скамью с солнечной южной стороны дома, моргая словно медведь, только что пробудившийся от спячки. Опьяненная ярким солнечным светом, я сидела с рассеянным видом, не замечая того, что происходит вдали. На дворе было пусто, но я слышала голоса с берега, куда отправились мужчины, чтобы вытащить корабли из зимних сараев. С другой стороны шумела вскрывшаяся ото льда река, вышедший из берегов поток бурлил буквально у моих ног. Я радовалась возможности побыть в одиночестве и ощутить уже позабытое тепло. Я кормила ребёнка грудью и кожей чувствовала тепло солнечных лучей. Я сняла платок, обнажив плечи солнцу, откинулась назад и закрыла глаза. Сидя лицом к солнцу я видела кровяные сосуды на веках, чувствовала, как дитя сосёт грудь, а всё остальное мне казалось таким призрачным и далёким. Журчание воды вплеталось в мои мысли, превращая их в бессвязный поток, будто ты вот-вот провалишься в сон.

Норны наблюдают сверху за дома Лейфа и примечают тех, которых поджидали всю зиму. Они сучат толстую нить, что связывает троих, ничего не подозревающих о том людей, которые движутся к назначенным им местам. Гудрид — первая из них. Она сидит, откинувшись на скамье, с южной стороны дома. Её глаза прикрыты, лицо обращено к солнцу. Она кормит ребёнка, верхняя рубаха расстёгнута, обнажив грудь, а исподнее платье спущено до пояса. Она сняла с плеч платок, чтобы впитать солнечный свет кожей. После долгой зимы солнце кажется благословением. Она распласталась на солнце как морская звезда, вытянув ноги и свободную руку, она улыбается теплу, что касается её тела, стосковавшись по свету во время мрачной зимы.

Следующим появляется Торхель Охотник. Он спускается с вершины хребта, от каменных пирамид. Он сидел там некоторое время, наблюдая, как мужчины медленно стаскивают корабль Карлсефни к линии прибоя. Для этой работы нужны все, и Торхель — единственный, кто не принимает в этом участие. У него свои замыслы. Он миновал кузницу и идёт по тропе вдоль ручья к дверям домов. На берегу, как раз возле южной стены дома Карлсефни, Торхель вдруг останавливается, поражённый тем, что увидел жену Карлсефни в таком виде. Гудрид одна, за исключением младенца. Девушка греется на солнце, она лежит, будто в объятиях любимого, и ни о чём не беспокоится. Она так уязвима, что ему вряд ли когда-либо удастся застать её в таком виде. Торхель замер на месте и пристально смотрит на неё как волк, который заметил свою жертву, он готов убивать, и ждёт лишь остальной стаи.