И вдруг бросает суконку в сторону, выводит коня во двор. Хозяин вопросительно поглядывает на Рамазана.

— Обиделся?..

— Что ты! — возмущается Рамазан. — Неужели я не понимаю? Даю тебе слово — вернусь в аул, к тебе заеду. Верю тебе, как себе.

Лицо хозяина проясняется.

— Подожди минутку, — просит он.

Возвращается со свертком.

— Угости друзей шашлыком, — говорит, приторачивая сверток к седлу Злого. — И приезжай. Когда ты тут, как-то спокойнее.

Никогда, ни в одном ауле, даже у очень знакомых людей не принимал Рамазан никаких «свертков», или, как. именовал про себя эти подношения, подачек. «Если ты коммунист, живи, как все, не пользуйся своим положением» — таков был его принцип. Первым порывом было вернуть Аскербию баранину. К счастью, вовремя сдержался: в данном случае это было бы расценено как открытое недоверие, как разрыв: у таких, мол, как ты, и подарки принимать не могу…

Прощаясь с председателем сельсовета, Рамазан приглядывается к нему, пытаясь узнать — известно ли ему о том, что ночью аул навещали незваные гости? Нет, не известно. Он так же весел и беспечен, как всегда. Что ж, пожалуй, тогда и говорить с ним об этом не стоит. Надо думать, что осторожный Улагай уже не скоро появится в этих местах.

Не опасно одному? — спрашивает председатель, прощаясь.

— Кому я нужен? — улыбается Рамазан.

— Не скажи, — качает головой председатель. — Многим нужен. Как думаешь, зачем белые с Мосом Шевгеновым разделались?

Не ожидавший такого поворота, Рамазан промолчал.

— Хотели народ обезглавить, — продолжал председатель. — А вернее, глаза выколоть. Но у народа много глаз. Постепенно они станут такими же зоркими, как глаза Моса. Вот эти глаза и страшны врагам нашим. Понял? Береги себя.

Рамазан подумал: знал бы председатель о ночных визитерах, не сладко бы им пришлось. Достал из кармана наган, положил за борт шинели. И поскакал. Мягкая, будто творогом посыпанная дорога, кажется бесконечной. Заснеженные поля, раскинувшиеся по обе ее стороны, тянутся слепящей лентой до самого горизонта. Вокруг ни деревца, ни кустика.

«Скорей бы», — думает Рамазан. Злой с иноходи бросается в карьер. «Неужели чувствует?» — поражается Рамазан. И догадывается: когда мозг отстукивает «скорее», ноги его инстинктивно сжимаются. Почувствовав нажим шенкелей, конь меняет аллюр. Рамазан торопится. Но даже самая быстрая скачка не может заглушить разливающейся по всему телу, проникающей в сердце тревоги.

«Неужели и там что-то случилось?» — стучится одна и та же мысль. Злой переходит на рысь. Упарился. Время от времени конь пытается схватить зубами снег. Нет уж, дорогой, теперь придется потерпеть, ничего не поделаешь. Впрочем, вот и город.

Куда поворачивать? Рамазан заезжает во двор исполкома: надо поставить на место коня. Теперь бы в секцию, а еще лучше в ЧК — сообщить о встрече с Улагаем, но Рамазан спешит в отдел народного образования. Осторожно приоткрывает дверь и сразу же встречается взглядом с Мерем. На сердце становится легко — лицо Мерем не затуманено сомнениями, в глазах — откровенная радость, которую невозможно скрыть.

Она выходит в коридор, оглянувшись по сторонам, целует его.

— Приехал? Вот молодец. Ты как чувствовал — сегодня мы сдаем адыгейский букварь в типографию. Там есть и моя капелька.

— По этому случаю неплохо бы что-нибудь устроить, — говорит Рамазан. — Возьми этот сверток, а я приглашу друзей.

— О! — Мерем счастлива — она давно не принимала гостей. — Зови, все будет в порядке. Рамазан, теперь я верю в себя!

Сейчас можно и в ЧК. И тут удача — Геннадий и Максим на месте. Они выслушивают рассказ Рамазана с исключительным вниманием.

— То, что Адиль-Гирей жив, — говорит Геннадий, — мы знали. Но узнали слишком поздно — после ареста человека, у которого он должен был остановиться. На допросе как раз и сообщил, что ждет сановного гостя. К счастью, перед арестом успел отправить донесение, в котором указывалось, что у него все в порядке, теперь в его квартире засада. Но могло статься и так, что арест заметил кто-либо из них. Предупрежденный Адиль-Гирей может нагрянуть к тебе. Возможно, князь попросту не пожелает воспользоваться явкой и сразу отправится к жене. Не обижайся, но твоя квартира — отличнейшая крыша.

— И чего старый бес шныряет между белыми и красными, — раздраженно заметил Рамазан. — Пора бы и угомониться.

— Такие не угомонятся, — возразил Максим. — Ты должен знать: Адиль-Гирей — опытный, ценный сотрудник разведки; он, по-видимому, везет задания резидентам и агентуре в связи с резким изменением обстановки.

— Спасибо, товарищи, — подытожил Рамазан. — Картина ясна, выводы сделаю. А пока прошу сегодня вечером ко мне на шашлык: сдан в типографию первый адыгейский букварь. Я рад, что к его созданию в какой-то степени причастна и Мерем. А баранина — от того самого человека, в доме которого я беседовал с Улагаем.

Оба обещали заглянуть вечерком.

В секции, как обычно, никого, кроме новичка, нет. Рамазан приглашает и его на шашлычок по случаю рождения адыгейской письменности, раскрывает папку с письмами, инструкциями, распоряжениями. Но мысли его — там, в типографии, где идет набор букваря. Сколько раз, столкнувшись с очередной трудностью, Мерем готова была бросить начатое дело. Без нажима, убедительно втолковывал Мерем Рамазан, что ей по плечу и более сложные задачи. Постоянная поддержка мужа придавала сил.

Надвигаются сумерки. По дороге домой Рамазан непроизвольно улыбается. Много ли человеку надо — увидел радость в глазах любимой, и мир милее стал. Но, войдя в дом, не узнает жены. Мерем словно подменили. Она встречает его настороженным взглядом. Рамазан приходит к выводу: Адиль-Гирей в их доме, уже беседовал с дочерью. Быть может, даже попросил Мерем предварительно поговорить с мужем. Бедняжка, ей не позавидуешь.

— Как ужин? — Рамазан делает вид, будто не замечает перемены в настроении Мерем, но выдает срывающийся на хрип голос. Натянутые нервы Мерем быстро улавливают это.

— Ты уже знаешь? — подбегает к нему Мерем. — Откуда?

— Прочитал в твоих глазах, дорогая.

— Он сегодня же уйдет. Он ничего плохого не делает, просто выжидает. Очевидно, завтра утром пойдет сдаваться властям.

— Ты ничего не знаешь, Мерем, — старается не сорваться Рамазан. — Он обманывает тебя, прячется за твоей спиной. Это недостойно мужчины. Это лютый враг, Мерем.

— А ты? Что ты знаешь? Ты должен верить ему, как мне.

— Мерем, неужели ты все забыла?

— Я ничего не забыла, все помню. Но это мой отец, он дал мне жизнь, он любит меня, ради меня пришел сюда. Ты должен понять: перед сдачей он хочет пробыть хотя бы один день с нами.

Рамазан подходит к шинели, достает из кармана наган, проверяет барабан.

— Что ты собираешься делать? — ужасается Мерем. — Опомнись!

— То, что нужно. — Голос Рамазана сух и холоден. — Выйди-ка на улицу, Мерем, прогуляйся, поостынь…

Внутренняя дверь тихо открывается — и в дверях возникает статная фигура в защитном костюме и сапогах. Адиль-Гирей почти не изменился с тех пор, как Рамазан видел его в последний раз. Горделивая осанка, самоуверенный взгляд. Он чем-то напоминает Улагая. Внешне они очень разные, сближает их манера держаться в обществе, презрение к окружающим.

— Приходится иногда нарушать обычаи, — произносит Адиль-Гирей. — Здравствуй, зятек. Ты, Мерем, оставь нас, он прав, так мы скорее поладим. — Говоря это, он напряженно следит за Рамазаном.

— У тебя дело к Рамазану? — Глаза Мерем расширяются от ужаса. — Я не уйду, я не оставлю вас… Какие еще секреты? Отец, чего ждать, сдавайся сейчас, кончай с враждой. Я провожу тебя.

— Несмотря на различие во взглядах, мы все же родственники, — словно не расслышав Мерем, произносит Адиль-Гирей. — И довольно близкие: нас связывает дорогое нам обоим существо. И ей мы оба одинаково дороги. Рамазан, дай мне возможность сейчас уйти, и наши дороги никогда больше не пересекутся.

Рамазан понимает: пришло время действовать. Сейчас, именно сейчас нужно отвести его в ЧК. А Мерем? Впрочем, это уже неважно.