Подъем, спуск, снова подъем и снова спуск. От блеска снега слезятся глаза. Еще один подъем. Отсюда хорошо видно его запасное убежище. Улагай нашел его сам и постепенно, тайком от своих сподвижников, перетащил сюда все необходимое. Прекрасное место. За перевалом — дорога к морю, северные спуски ведут в кубанскую степь. Недоступно и близко. До революции сюда перегоняли на лето скот, теперь отгонные пастбища заброшены.

Укрытие устроено по совету Энвера, с которым они встретились в одном из приморских аулов. Улагай передал ему на хранение «наследство», полученное от Османа, узнал о подробностях разгрома Врангеля.

— В конце концов, может быть, это и к лучшему, — сказал Энвер. — Барон — монархист, он никогда не предоставил бы черкесам той свободы, о которой они мечтают, — я имею в виду право выбрать себе надежного и сильного друга.

— А вы? — спросил Улагай.

— Ну конечно! — Энвер даже обиделся. — В этом-то все дело. Вы должны сражаться за свою независимость — это единственная наживка, на которую сейчас еще могут клюнуть черкесы. А с нами у вас будут родственные отношения.

Улагаю все равно — русские ли, англичане или турки — только бы перебить всех этих комиссаров, только бы навсегда покончить с красной заразой.

Энверу пришелся по душе план Улагая. Расчет точный — один предатель пострадает, остальные задумаются, все ж таки человек живет ради семьи. Но с выполнением медлить нельзя. После разгрома Врангеля все переметнувшиеся к красным почувствовали себя в безопасности. Пусть дрожат, пусть потеряют сон, тогда с ними легче будет вести переговоры.

Энвер сообщил, что Адиль-Гирею удалось добраться до Врангеля. Князь был легко ранен. Теперь подлечился, окреп, вскоре появится здесь: у него особая разведывательная миссия, ему нужно оказывать содействие.

Еще один спуск, и Улагай у цели. Он внимательно осматривает подступы к убежищу. Кажется, никто не наведывался сюда в его отсутствие: деревянный сруб заперт и внутри все так же, как было неделю назад. Усевшись на топчане, Улагай достает походный завтрак — кусок жареной баранины, обернутый лепешками. Он почти уверен: запасный домик не пригодится. Англичане церемониться не станут. Высадятся, как только получат его сообщение о начале восстания.

Улагай думает о самом великом искусстве, которым должен обладать человек: об искусстве владеть собой. Стоит ослабить контроль хотя бы на минуту, и голова кругом пойдет. Узнав о разгроме Врангеля, Улагай совсем было пал духом, лишь после встречи с Энвером снова поверил в успех. Теперь, когда Врангель не висит над красным югом, словно барс над головой охотника, Ленин начал демобилизацию. К весне на Кубани, по-видимому, останутся две-три охранные дивизии. Вот тогда- то все и произойдет. Главное — подготовить население. За зиму это можно сделать.

Улагай швырнул обглоданную кость в раскрытую дверь. Она глухо ударилась о серый ствол бука. Дерево вздрогнуло, с ветвей посыпались хлопья снега.

Обратный путь отнимает больше времени: князь бережет силы — в лагерь нужно явиться свежим, бодрым. Сквозь тучи и верхушки дубов пробиваются слабые лучики. Яркие блики вспыхивают то тут, то там. Кажется, будто ветер, играя, распахивает и снова захлопывает двери в лес. На последней возвышенности Улагай останавливается. Долго стоит, прихлопывая ботинком по насту. Решено! Сейчас все должны отбыть в аулы. Все! Кроме, пожалуй, Крым-Гирея. Шеретлуков останется за него здесь. Сейчас главная ставка Улагая — на внутренние силы аулов и интеллигенцию. В ближайшие дни он встретится с одним из этих болтунов — Рамазаном. Разведка доложила, что сейчас он в ауле — агитацией занимается. Посмотрим, что запоет этот перебежчик.

Но что это в лагере? Люди столпились у хибарки прачки, шумят. Перед Улагаем расступились.

— Что случилось? — Вопрос ни к кому.

В дверях хибарки появился Шеретлуков — бледный, без папахи, какой-то странный. Став в сторонку, пропустил Улагая. Полковник вошел в темноватое помещение. Столик, топчан. На нем, раскинув руки, лежала крупная, дородная женщина. Сделал еще шаг, и нога попала в скользкое месиво. Когда глаза привыкли к полумраку, Улагай увидел обнаженную женщину с большой раной в груди. Постояв с минуту в раздумье, вышел, сошел с тропинки, старательно пошаркал подошвами альпийских ботинок о сахаристую массу. Она стала алой.

— Кто? — Это вопрос Шеретлукову. Тот пожал плечами.

— Позарился кто-то на ее добро, — заметил Аслан. — Очень богатая была женщина, ведь все расплачивались наличными. Утром прошел мимо, смотрю — дверь распахнута… Подозрительно. Взял и заглянул…

Улагай оглядывает собравшихся: кто-то из них зарезал проститутку, чтобы присвоить ее накопления. Кто? Кроме Шеретлукова, на этот шаг способен каждый. Впрочем, он не собирается учинять следствие: будоражить лагерь из-за какой-то шлюхи было бы безумием. «Обнаружено ли тело Османа?» — вдруг приходит ему на ум. Нет, это не запоздалые угрызения совести, просто цепная реакция мысли. Прачка, Осман, сотни и тысячи других — все это необходимые жертвы на его пути к власти.

— Хасан! Подготовь к отправке свою бабу. Через час чтобы духу ее в лагере не было. Аслан! Похоронить женщину.

Вот и все, инцидент исчерпан. Улагай проходит к себе.

Вывод напрашивается сам собой: надо быстрее действовать. Он устанавливает время отъезда каждого, разрабатывает маршрут, систему связи — обычной и экстренной. Последними вызвал Ибрагима и Аслана.

— Прощупай еще раз, — наказал Ибрагиму, — может быть, Махмуд передумает. Дай ему еще один шанс.

— С Махмудом ничего не выйдет, зиусхан, — замечает Ибрагим. — Спасибо, хоть не продал меня тогда. Но уверен — во второй раз не выпустит.

— Что ж, Аслан, тогда выполнишь приказ. — Улагай старается подбирать слова помягче, но до Аслана намеки не доходят.

— Какой приказ, господин полковник? — вытягивается он.

— Забыл? — раздражается Улагай. — Уничтожить! И как можно скорее. Всю семью! Чтоб об этом узнали другие предатели.

Ибрагим вспомнил гостеприимного Махмуда, его неунывающую ни при каких обстоятельствах жену, карапузов-мальчишек и девочку-подростка. Чудовищная жестокость Улагая впервые связывается в его сознании с людьми, которых он считает своими, несмотря на то что они оказались в чужом лагере.

Что-то в выражении лица Ибрагима насторожило Улагая.

— У тебя есть вопросы, Ибрагим?

— Нет, зиусхан, все ясно.

— Выполняйте!

Они выходят. Улагай ищет глазами адъютанта.

— Аскер, готов к отъезду? — Аскер стоит в дверях, руки по швам. Что у него, однако, со щекой? — Подойди.

Аскер сделал несколько шагов вперед, и Улагай различил на щеке адъютанта следы ногтей. Значит, все- таки он. Джентльмен сделал свое дело и вонзил в сердце дамы кинжал. Не очень умело, правда, но решительно. И вдруг мелькнуло: а не погибла ли прачка только потому, что он успел своевременно переправить ценности Энверу? Да, это не Ибрагим, этот в трудный час выменяет тебя на рваные чувяки. Ладно, надо ехать, этот трудный час еще не пришел.

А может, пришел? Эта мысль заставляет Улагая застыть на месте. Пожалуй, он действительно пришел, этот трудный час. Да, надо быть предельно осторожным.

Обычно Улагай не вмешивался в хозяйственные дела, особенно раньше, когда ими занимался дотошный Ибрагим. Теперь стал укладываться сам. Предчувствие, почти никогда не обманывавшее его, подсказало, что сюда он уже не вернется. Сжег все ненужное — ни одна его вещь не должна попасть в чужие руки.

Аскер на санях, Улагай верхом. Лишь за лагерем сообщил адъютанту маршрут и тут же свернул с тропы в сторону.

Конь Улагая не спеша пробирался сквозь редковатый предгорный лес, мысли бежали иной дорогой. Он сравнивал себя с Султан-Гиреем, и по лицу его блуждала горделивая улыбка. Он все делает сам, даже черную работу. Никто никогда не сможет его упрекнуть, будто он загребал жар чужими руками. Улагай оглядывается — пора быть полянке. Теперь поворот направо. А вот и избушка. Улагай остановил коня перед самым окошком. В руке — револьвер. Он чуть было не пустил его в ход — в дверях появился какой-то подозрительный тип в солдатской шинели, с окладистой бородой.