— Скачи, дорогой Салех, в свой аул, — предложил Зачерий, — и жди, недельки через две приедем, разберемся, виноватого накажем.

— Да ведь Ильяс сидит, — напомнил Максим.

— А зачем ему сидеть? Ильяса надо немедленно выпустить.

— Как это выпустить?! — возмутился Салех. — Он избивает Советскую власть…

— Салех, — расхохотался Зачерий. — Побойся, дорогой, аллаха. Какая же ты Советская власть? Ты моя и Сомовой ошибка — вот ты кто, досадное недоразумение. Ильяса следовало тогда выбрать. Или, судя по последним событиям, Умара. Ильяс слишком скор на руку. Вот что, Салех, возвращайся-ка в аул, выпусти Ильяса, а мы, как получим возможность, приедем, разберемся. Все понятно?

— Ничего не понятно, — возразил Салех, глядя на Зачерия с укором и недоумением. — Я полагал…

— Думаешь, мы не узнаем, кто ты есть на самом деле? — оборвал Салеха Зачерий. Взгляд его вдруг стал жестким и холодным, лицо вытянулось, да и сам он как- то подтянулся. — И не вздумай вилять, Салех! Не играй с огнем, — предупредил он. — Иди!

Салех мгновенно сник, ссутулился. Глядя в пол, пошел к выходу.

Максим был уверен, что дело улажено. Возвратившись из Хакурина, он попросил, чтобы его включили в состав комиссии, направлявшейся в Адыгехабль. Собирались отправиться туда дня через два, но под вечер к нему в комнату вошел Умар.

— Где Ильяс? — спросил он, даже не поздоровавшись.

— У вас в ауле, — ответил Максим, но тут же понял, что произошло нечто необычное: если бы Ильяс был дома, Умар не искал бы его в городе.

— Дней десять назад, — упавшим голосом начал Умар, — Ильяс отправился к тебе за помощью. Совершенно больной, с распухшей ногой. Гучипс довез его до базара, оттуда он отправился в исполком…

Поиски никаких результатов не дали. Правда, один из дежурных милиционеров подтвердил, что беседовал с горцем и направил его в горскую секцию; припомнил он, что посетитель опирался на самодельный костыль, был очень удручен, растерян. Но куда он девался, к кому отправился — этого, хоть убей, вспомнить не мог. Уверял, что до конца дня с поста не отлучался, но черкеса с костылем больше не видел, из здания он не выходил.

Так ничего и не выяснив, двинулись в аул: Максим и Рамазан — верхом, Сомова с группой бойцов караульной роты — на подводах.

Следовало бы поторопиться, чтобы засветло добраться до места, но они едва плелись: престарелая умаровская кобыленка никаких аллюров, кроме степенного шага, не признавала. Ехать вразвалку молча для общительного Максима было особенно трудно — тревожные мысли искали выхода.

— Не нравится мне эта загадка, — проговорил он, поравняв свою кобылку с конем Рамазана. — Человек — не иголка. В исполкоме Ильяс был. Куда же он, беспомощный, с распухшей ногой, мог деваться?

— История в самом деле странная, — согласился Рамазан. — Я со вчерашнего дня ломаю голову над этой загадкой и пришел к выводу, который может показаться еще более странным, чем сама история. А вывод таков: Ильяс встретил в исполкоме знакомого, которого посвятил в свои злоключения. Конечно, черкеса. И тот отвел его к себе или отправил в свой аул. Вот Ильяс и гостит где-нибудь.

— Не верится в это, — поразмыслив, возразил Максим. — Уж мне-то приходилось наблюдать Ильяса в разной обстановке, и никогда он не проявлял трусости, не забывал о товарищах. А сейчас, выходит, забыл? Ведь он не может не знать, что его хватятся, станут искать, что, наконец, дома все взволнуются. Нет-нет, здесь что-то не так.

— А я и не утверждаю, будто он забыл о товарищах, о семье, — возразил Рамазан. — Просто мог оказаться в условиях, о которых мы и представления не имеем. Чудес не бывает, это мы с тобой хорошо знаем. Если он не возвращался тем же путем, значит, воспользовался ходом во двор. Конечно, не по своему желанию, об этом ходе он не мог знать. И вполне возможно, что он уже дома.

Разговор зашел о недавних боях с деникинцами, и Максим, к величайшему удивлению, узнал, что «зятек Адиль-Гирея», как именовал Рамазана Зачерий, последние два года тоже провел в седле — в соседней армии, но на одном с ним направлении. Каждое слово сближало их, в аул прибыли друзьями.

Здесь все было по-прежнему: в передней Совета восседал Тембот, в следующей комнате склонился над бумагами Магомет, в председательском кабинете читал газету Салех.

Салех поднялся со стула, приложил руку к сердцу.

— Где Ильяс? — обратился к нему Рамазан, поздоровавшись.

— Где Ильяс, — спокойно ответил он, — спрашивайте у его дружков, у тех, кто его освобождал и усаживал на телегу. Когда я вернулся в аул, подвал был уже пуст.

— Почему не сообщил об этом?

— Думал, сам расскажет, ведь Умар его в город отправил.

Максиму показалось, будто Салех вел себя совсем не так, как тогда, в городе, держался на этот раз увереннее, наглее. Словно знал что-то важное.

— О чем вы тут спорили с Ильясом? — обратился он к Салеху.

— О земле. Впрочем, спросите об этом Ильяса, когда встретитесь, ведь нас было двое, а мне вы не верите. — Салех нагловато ухмыльнулся.

Положение создалось какое-то непонятное. Но в этот момент в комнату вошел писарь. Магомет притронулся рукой к тому месту старенькой черкески, где бьется сердце. Лицо его было невозмутимо.

— Пусть аллах будет свидетелем, что я не подслушиваю, — произнес он почти торжественно. — Каждое слово, которое вы тут говорите, слышно в моей комнате так же хорошо, как и здесь. — Он совсем неплохо говорил по-русски.

— Вон отсюда! — взорвался вдруг Салех. — Без тебя обойдемся, старый болтун.

Да, Магомет умеет себя держать. Он выпрямляется, отчего становится еще тоньше, лицо его по-прежнему спокойно.

— После таких слов, — с презрением бросает он Салеху, — ты не адыг. Впрочем, ты и без этого уже давно не адыг.

Магомет демонстративно поворачивается к Салеху спиной, слово в слово повторяет то, что уже сказал, и добавляет:

— Но особенно хорошо слышно, когда люди кричат. Один аллах знает, как орали тут Ильяс и Салех.

Лицо Рамазана проясняется, до него доходит то, что уже давно понял Салех: Магомет подслушал что-то очень важное.

— Максим, Сомова, — поднимает руку Рамазан. — Есть беспристрастный свидетель!

Магомет, слегка коверкая русские слова, рассказывает все, что произошло тогда в этом кабинете между Ильясом и Салехом.

— А какую бумажку Ильяс показал Салеху? Она сохранилась?

Магомет довольно улыбается: за время его писарства у него не пропадала ни одна бумажка, сохранил и эту. Он выходит и возвращается с газетой «Известия», покрытой в отдельных местах ржавыми пятнами.

— «Известия» номер 209, — читает Максим. — «Суббота, 28 октября 1917 года. Цена в Петрограде 15 копеек, на станциях железных дорог 18 копеек… Декрет о земле…»

Эту газету Ильяс возил с собой почти два года. Теперь ясно, что тут произошло. У него появляется неодолимое желание схватить Салеха за глотку, увидеть его посипевшую физиономию…

Взяв у Максима газету, Рамазан с почтением разглядывает ее, находит под декретом подпись: «Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ульянов-Ленин. 26 октября 1917 года».

— Значит, не подходит тебе ленинский декрет? — обращается он к Салеху. — Чего же ты стоишь? — добавляет он по-адыгейски. — За это можно получить пулю — ту самую, которую ты заслужил.

Сомова поднимается, протягивает руку Магомету.

— Спасибо, товарищ, спасибо от Советской власти.

Магомет привычным движением поглаживает седую бороду.

— Мне все равно, какая власть, — важно говорит он. — Мне главное — порядок. Порядок и правда.

Через несколько часов на площади у сельсовета аульчане выбирают нового председателя. Абсолютное большинство за Умара. Он поднимается на крыльцо, от волнения шрам на лице снова становится лиловым.

— Спасибо, аульчане! — Голос Умара тверд и решителен. — Я хочу спросить вас — будем мы выжидать или действовать? Я имею в виду главное — землю.

— Делить! — раздаются крики. — Делить!

После собрания разговор о земле продолжается в Совете.