Раннее утро, яркость полевых цветов, желтизна готовых к уборке хлебов и островки вековых по ним деревьев, – пробуждало в его сердце какой-то неясный трепет. Казалось, когда-то он уже шел таким же утром по этой дороге, и все вокруг него, как повторение с увиденного в детстве волшебного сна, было до мельчайших оттенков и дуновения ветерка чрезвычайно дорогим и обещающим нечто сказочное. Еще немного – и оно откроется ему во всей полноте скрываемой доселе тайны. Казалось, еще минута – и он от переполнивших его чувств пройдется колесом, запоет или засвищет. Молодая жизнь властно захватывала его, звала, манила, волновала.
За поворотом, лишь только три вековых дуба позволили ему охватить взглядом простор, стояла она.
Васильковая блузка, белая юбка…
В ее руках была шляпка из тонкой соломки с атласными лентами. Волосы высоко причесаны, но несколько светлых локонов выбились на свободу, не только не портив прически, а словно лишь для того, чтобы подчеркнуть красоту лица. Обернулась, услышав его шаги, и взглянула на него такими глазами, что ему тотчас захотелось улыбаться.
Медленно-медленно поклонился ей и, примяв край желтого пшеничного поля с невозможно синими, словно её блузка, васильками, прошел мимо…
Проснулся в тот день поздно. Шторы на окнах развевал, словно отряхивая от зноя, ветер. С озера доносились смех и крики гостей, которых тетка, чтобы не скучал столичный племянник, приглашала по дюжине на день.
Долго лежал, прислушиваясь к доносившимся к нему голосам и плеску воды, понимая, что его уже не влечет вечерняя поездка к Елизавете, ничуть при этом не сожалея и не задумываясь. Только воспоминания о её коснувшейся губ руке вызывало в нем неясное чувство досады.
* * *
По его виду казалось, что жизнь не угнетает его. Глаза темные, быстрые, с неугасшими живыми огоньками, говорит стремительно, нервно, почти выкрикивая слова:
– Революция…Гражданская… События швыряли нас, как мертвый камень. Они разбили наши тела, наши души…
Его рыжий боевой конь, прядая ушами, стоял под ним как изваяние. Будто в перерывах между боями учили его быть трибуной для своего хозяина на последнем параде, на котором скорбно-торжественно выстроились остатки его армии – черные гусары, голубые уланы, атаманский полк, личный конвой, кирасиры…
Длинные чубы, ермаковки, фуражки с околышами, газыри, серебро галунов.
У каждой части свой цвет, своя масть.
Трехлинейки, звяканье шашек, переступь и фырканье лошадей…
Неподвижно повислый флаг с начертанным на нем символом бесстрашия перед лицом смерти – Адамовой главой – и надписью по всей его широте «С нами Бог», казалось, также вслушивался в слова командира, будто сознавая, что решается и его судьба тоже. И начертанный на нем символ смерти и воскресения – череп и кости, – украшавший знамя конного полка Петербургского ополчения во время войны с Наполеоном и с пятнадцатого года ставший знаменем партизан, теперь придавал ему только уныние, которое не решался рассеять весенний ветерок.
– Путь, залитый кровью убитых русских русскими же, ведет Россию не в обещанное врагами изобилие, а в гибель, в бессилье, в пустоту. На чужой беде – народ наш знал эту истину, но выбросил ее, словно хлам, на радость своим недругам – на чужой беде счастья не построить… – до предела возвышал голос тридцатилетний командующий, чтобы каждое его слово было услышано угрюмо замеревшими полками, но более – черной, настороженной толпе селян, застывшей на самом краю вздоха облегчения, который не в силах она будет сдержать, как только он даст приказ уходить.
С высоты своего Воронка Дмитрий видел несколько мужичьих телег с прикрытым рогожкою товаром, привезенным на площадь ради базарного дня, сидящих на крайней из них мужиков, за спинами которых маячила молодка в белом платке, переговаривавшихся между собой стоявших обособленно зажиточных граждан – в картузах с широкой тульей и с выпущенными по жилеткам блестящими цепочками часов, и мужика со связкой ключей у арестантской избы, маявшегося в ожидании минуты, когда ему можно будет выпустить недосидевших срок.
Всюду, куда они приходили, начинал действовать приказ командующего о запрете спиртного – все гражданские лица, виновные в изготовлении и продаже оного, предавались военно-полевому суду, а пьяные арестовывались на четырнадцать суток или, что было редкостью, платили тысячерублевый штраф, половина из которого определялась лазарету. При виде тоскующего в нетерпеливом ожидании мужика с ключами Дмитрию вспомнились слова императора Вильгельма Второго, сказанного им как раз перед Великой войной: перо могущественно только тогда, когда его поддерживает сила меча. Правдивость слов немца он теперь наблюдал воочию.
Не то чтобы Дмитрий не слушал своего командующего или не был с ним согласен – он лишь знал, что никаким словам уже не изменить и не остановить того, что неминуемо должно произойти. Все слова, сколь бы ни были они правильны, стали ненужными, легковесными, порой даже бессмысленными. За два года Гражданской войны он много видел такого, что не под силу было объяснить словами – встречали хлебом-солью, целовали руки – и тут же находились те, кто стрелял, лишь зазевайся, в спину. Он слушал и не слушал, чувствуя в своей душе перед отходом в неведомое не пробуждение ненависти ко всему тому, что выталкивало, отторгало их, а, скорее, равнодушие.
Равнодушие ко всему, что оставалось без них…
Сильно, до тоски, хотелось курить.
Под каменным фундаментом высокого дома, окна которого слепо, будто бельма, отражали белесое, затянутое облаками небо, подобрав под себя острые коленки, сидел мальчонка с длинными светлыми волосами, от долгого неухода сбитыми в тугой колтун. Его лицо в разводах то ли слез, то ли пролившегося ночью дождя, было безмятежно-безучастным к происходящему, как бывает безучастным лицо безнадежного больного, особым чутьем понимающего, что в жизни ему осталось лишь одно – ожидание конца. Подле него на яркой зелени молодой травы серым пятном лежал тощий узелок. По оставленному рядом куску хлеба, уже успевшему зачерстветь и обломаться по краям, по примятой вокруг траве было понятно, что он сидит здесь давно, а, может быть, и не первый день. Время от времени медленно, почти осторожно, ребенок поднимал руку, будто желая перекреститься, но, не находя в себе сил дотянуться до лба, ронял её на сквозивший в прорези ветхой рубахи крестик.
Никому вокруг не было до него дела – ни стоявшим поодаль двум бабам с суровыми, почти одинаковыми лицами, ни группе подростков, разглядывающих всадников и поминутно с усмешками перешептывающихся между собой, ни ветхому деду, опиравшемуся на костыль, подле которого жалась девочка в самотканом платье с красными кружевами по подолу и в бабьем, в мелкий рисунок, платке. И глянув вновь на мальчишку, Дмитрий вдруг остро ощутил свою собственную бездомность и дикое свое одиночество. Будто он сам на мгновение стал этим мальцом, в лихое время приютившимся подле чужого дома. И словно ожегся общим с ним чувством ненужности, брошенности, безучастности.
Пристально, чуть повернув голову, вглядывался Дмитрий в этого ребенка, пока тот, резко, словно икнув, не вскинул голову и не встретился с ним глазами.
– Кто из нас хотел крови? Кто из вас хотел крови? Такие вряд ли найдутся. А что мы видим вокруг? Кровь и ненависть! Не довольно ли? – все еще спрашивал, напрягая голос, атаман, еще надеясь на силу своих слов. Но и его расспросам настал конец. Помолчал, вслушиваясь в тишину, и на одной ноте закончил:
– Мы уходим. Так, видно, Богу угодно. Не выдавайте друг друга. Не доносите друг на друга. Довольно крови пролилось… Живите мирно…
Толпа колыхнулась, будто отозвалась, услышала, наконец, его слова и вновь замерла в ожидании последнего приказа армии:
– Полкам оттянуться один от другого на две версты!
Разом все пришло в движение. Лошади, отчётливо екая селезенкой, тронулись с места, и толпа, будто приказ был отдан и для нее, ожила, зашевелилась. Отовсюду послышались подавляемые смешки, посвист. Молодка, стянув с головы платок, слезла с телеги и, скаля белые зубы, стала переговариваться с мужиком, хмурым взглядом провожающих остатки отдельной Семиреченской армии. Из самой середины степенных, добропорядочных обывателей, казалось, кто-то махнул вслед платочком. Но, может быть, только встряхнул его, чтобы ловчее утереть вспотевшее на теплом весеннем солнышке лицо. Лишь пожилые селянки, не скрываясь, крестили уходящих, вытирая уголками платков набегавшие слезы…
