А пока над ними звонили колокола – медленно и торжественно-тревожно. Звон плыл по воздуху широкими волнами, предвещая нечто еще более скорбное, более мучительное, от чего сжималось сердце.

И не было дна у этой скорби.

На последнем горном перевале у самой границы не было такого, кто бы ни остановился, ни бросил последний взгляд на далекие, прикрытые дымкой русские пределы. Многие, не стесняясь, горько плакали, становясь на колени и целуя покидаемый ими последний кусок родной земли. Брали в горсть, растирали пальцами в пыль, ссыпали в кисеты.

Прощались с Родиной. Быть может, навсегда.

Глинобитные хатки, мазанные глиной крыши.

Все из глины. Из-за этого село кажется коричневым. Редко-редко это коричневое однообразие нарушает рифленость черепицы. Вдоль речушки с желтой водой – заросли камыша, маленькие рощицы деревьев, темные распаханные поля, тронутые первой зеленью огороды. Между коричневыми хатками свободно, словно собаки, бродят черные свиньи с длинными рылами. Мужчин от женщин, на первый взгляд, не отличишь – схожи по росту и одинаково одеты в длинные рубахи и штанишки до щиколоток из ткани серо-голубого цвета.

– Эх, – вздохнул кто-то, – это разве бабы? Ни поглядеть, ни щей сварить… На что казаку такая?

– А ты спроси, – хохотнул кто-то тут же. – Он тебе и объяснит на что… Другое что варит…

Вдали, до горизонта, куда ни глянь – покатые сопки. То там, то здесь по всей этой чужой шири – одинокие войлочные юрты. Смотрели, качали головами, то ли соглашаясь со своими мыслями, то ли не находя с ними и с тем, что видели, ничего общего.

Как только обозначили место для лагеря, тотчас, обнажив головы и приклонив колена, благодарили Господа за своё спасение, за конец мучений. Возле них, истово молившихся, словно оповещенные по телеграфу, собирались конные степняки на низкорослых лошадках с подстриженной щеткой гривой. В широких стеганых запашных длиннополых халатах, подпоясанных кручеными сыромятными поясами, в тюбетейках или, несмотря на тепло, лисьих, прикрывающих плечи, малахаях на бритых головах. Блестя щелочками глаз, понимая, что пришлые благодарят своего Бога, степняки угощали всех, вынимая из-за пазух горячие, кисло пахнущие кизяком, лепешки. Чмокая губами, тянулись гладить светловолосые головы детей, громким смехом выражая свой бесхитростный от этого восторг.

Сразу же после службы прибежали китайские солдаты – их длинные волосы были, как у хороших девок, сплетены в тугие, свисающие по спине косы, под маленькими круглыми шапчонками гладкобритые лбы, в руках разнокалиберные винтовки. Свободные штаны, куртки, расписанные по плечам иероглифами, – все для глаз казаков так необычно, нереально, что даже не вызывало ни смеха, ни удивления.

Солдаты прибыли не одни – впереди на низенькой лошадке прискакал офицер при погонах и сабле – маленькой, для казачьих глаз что детской – и в штатском котелке, не вязавшемся ни с сабелькой, ни с погонами. Ловко, почти на ходу, офицер в котелке соскочил со своей коняшки и, развернув перед собой большой, до того скрученный в трубу, папирус, поглядывая то на партизан, то на рядки черных знаков, начертанных мохнатыми паучками, заговорил на таком же диковинном для слуха пришлых языке, что и письмена. Закончив, свернув бумагу и оглядев всех раскосыми с черным вороньим блеском глазами, поклонился.

И казаки, принимая чужую над ними власть, в ответ сбычили свои головы.

Атаман на приветствие присланного им китайской стороной офицера необычно, почти до вскрика, выделяя гласные звуки, ответил короткой без запинки речью, на последних словах тоже приклонив, как сделали только что его партизаны, и свою голову. Его речь – непонятная, рассыпающаяся звуками, будто галька под сапогом, тут же была оценена его партизанами как еще одна способность их атамана, с которым они накрепко связали свою судьбу. Заоглядывались друг на друга, заулыбались, потеплев глазами.

Знай наших! Авось не пропадем. Бог не без милости, да и казак не без счастья…

На лице китайского офицера нельзя было заметить ни удивления, ни расположения. Выслушав ответную речь атамана, он еще раз поклонился и, сняв котелок, обозначив этим конец церемонии, подставив блестящий от пота лоб мягкому ветерку, что-то резко скомандовал своим солдатам. Потом вскочил на свою коняшку и не оглядываясь потрусил в степь. И его солдаты, стараясь не отставать, побежали следом.

И без перевода было ясно: надо разоружаться. Тем более что еще на своей стороне, в последних пределах России, на последнем смотру атаман разложил все их карты до последнего козыря – тяни, выбирай, где смерть легче. Тогда и сказал, что за их оружие власти Китая обещали всех кормить год. А там – если Бог не выдаст, то и свинья не съест. Авось, все и переможется…

Английские и японские винтовки, японские и американские пулеметы фирмы Виккерса и Кольта, французские от Сент-Этьена и Льюиса и, тоже французские, скорострельные ружья Шоша – все то, что было выбрано из негодного, будто в насмешку посланного союзнического оружия и доведенное до ума руками умельцев – сложили кучами.

Чуток утаив и для себя.

И, словно подведя черту под полной невзгод и страданий жизнью, назвали свою первую стоянку на чужой земле – лагерем Веселым.

Распорядок оставался обычный – уборка лошадей, гимнастика, строевые занятия. Все привычное, нужное – и отдыхали от тяжелой военной жизни, и утверждали воинский дух и дисциплину. Перед отбоем, после объявления приказов – молитва, которая на чужбине и вовсе стала необходимостью. Ею, оставшейся единственной прочной связью с покинутой Родиной, умягчали сердечную боль, умаляли холодный страх перед неизвестностью.

Многого не хватало – готовили на кострах, суп ели по армейской старинке – из медных бачков по пяти человек разом, но не роптали из-за такой безделицы, живя горячей надеждой на благополучную жизнь впереди.

Донимали калмыки, так радушно в первый день потчевавшие лепешками. Степняки, порой нападая даже среди бела дня, воровали из табунов боевых коней, с гиканьем и диким хохотом угоняя отбитых в степь. Погоня за ними не давала результатов – юркие, знающие все впадины, лощины и броды, избегая засад они уходили от погони. Применять оружие казакам, связанным приказом атамана держать себя как можно строже на чужой земле, было не с руки. Оставалось в сердцах плевать степнякам вслед да от души ругаться. Найти на них управу у китайских властей тоже было делом безнадежным. В ответ на жалобы атамана те присылали гонцов с депешами, в которых указывали на дикость калмыков, на их обычаи ездить на чужих лошадях, на то, что кража лошадей для степняка – подвиг, от которого ничто не в силах его заставить отказаться. Русских оповещали, что степняков так манят их подвиги, что их не останавливает даже неудовольствие своих, китайских, властей, у которых они подчас тоже крадут лошадей. А угнать их у военных другой державы – для них и вовсе подвиг. Так что с этим диким народом нужно поступать умеючи – никаких угроз, иначе будет еще хуже, наоборот, нужно льстить комплиментами да одаривать мелкими деньгами.

Деньги – это лучше всего.

Хвалите, улыбайтесь, давайте деньги – иначе останетесь без лошадей.

Причин для улыбок не находилось. Табун в тысячу боевых коней, что калмыцкий князь Сетал взял под свое покровительство и отдал степнякам для выпаса, тут же по приказанию китайских властей был угнан и спрятан в горах. И самый наивный из казаков понимал, что китайцы, спутав их своими условиями жизни, являются полными хозяевами положения. Партизаны, чувствуя унижение и растерянность, страдали как от физической боли.

Атаман не сдавался, ежедневно посылал протесты, указывая в них на все несоответствия реальности с договоренностями. На что китайские власти начали отвечать жестче, обвиняя в грабежах самих казаков, стараясь побольнее задеть и самого атамана – этого, несносного, неугомонного в своих обвинениях, побежденного победителя: