В этом ему поспешил помочь Лютобор и Татьяна, схватившая на руки сына и не решающаяся отпускать его после случившегося. Куница чувствовал, что сердце в груди колотится, выскакивает, а дышать становится нечем. Она была такая маленькая в его руках, и настолько уязвимая, что хотелось больше не отпускать.
Бережно уложив ее на шкуры, и накрыв покрывалом, скиф всмотрелся в бледное личико. Лютобор позади пыхтел и рычал. Берендеев дух рвался наружу. Куница это спиной чувствовал, и не хотел оборачиваться, чтобы ненароком не встретиться взглядом.
— Прости, — проговорил волк, положив руку на беленькую ладошку Аурусы, и сжав подрагивающие пальцы.
— Ты не уберег ее, — рыкнул боярин.
— Лютобор, откуда ему было знать? — вступилась Татьяна, укачивая сына на руках. — Не кори его, даже ты сам не знал, что…
— Я не у него прощения прошу, — Куница зарычал, как зверь дикий, сжимая бледную ручонку почти до хруста.
Ауруса начинала бредить. Ее белый лоб покрылся капельками пота, глаза крепко зажмурились, а губы зашевелились. Она бормотала что-то едва различимое, несвязанное между собой, но Куница вслушивался так, как будто это было чем-то немыслимо важным. Думать о том, что это могут быть последние слова Аурусы, не хотелось. Куница и думать забыл о том, что за спиной рычит Лютобор, и все от одной мысли о том, что в момент жизнь может просто выскочить из Аурусы со слишком сильным выдохом.
— За что?.. — отчетливо пролепетала она, а затем с хрустом выгнулась на лежанке и хрипло завопила, задыхаясь от собственного вопля.
Она билась в судороге, и было в этом что-то знакомое. Кунице показалось, что уже видел он бледное лицо, искривленное агонией, и то, как неестественно и резко ее тело судорогой бьет.
— Держи ноги! — рявкнул Лютобор, вжимая сестру за плечи в лежанку. — Куница! Ноги держи!
Куница вынырнул из тумана нового воспоминания, и, подняв глаза, встретился взглядом не с Лютобором, а с женщиной, что в шатре, да и на стоянке скифов никак не могла объявиться. Словно издалека до него доносились крики Татьяны и Лютобора, истошное рыдание младенца и хриплый, надрывный крик Аурусы, что постепенно сходил на слабое мявчание, а затем и вовсе затих.
Женщина глядела на него, встав рядом с лежанкой, не отрывая взгляда, а затем…
— Она ради тебя подарок мой отвергла, а ты от яда уберечь не сумел, — укоризненно проговорила женщина. — Жалкий смертный мужчина, последняя она была, кто мне молитвы возносил, а ты испортил все, волк Ареса.
— Кто ты такая? — прошипел Куница и попытался оттолкнуть ее руку, протянутую к лицу Аурусы, но его рука прошла сквозь белую ладонь, перстнями украшенную.
— Пора ей уходить, Куница, — отчеканила женщина, положив ладонь на лоб девушки, что бессмысленно таращилась куда-то сквозь шатер бледно-зелеными, мутнеющими глазами. — Не по твоей чести она. Пора ее боли успокоиться.
— Нет! — скифа обожгло яростью. — Руки от нее убери! Не знаю, что ты такое, но не смей ее забирать!
— Не тебе мне приказывать, скиф! — гаркнула незнакомка, и снаружи в небо взвились вороны, кряча и каркая. — Торговаться со мной вздумал?! Да ты знаешь, с кем говоришь?! Я тебя воскресила, потому что она свое бессмертие отдала! Ты повинен в смерти Ярогневы! Твоя вина!
«Твоя вина» отразилось эхом от скал, гор, неба и от самой пустоши. Куница со всех сторон слышал эти слова, словно проклятие какое-то, словно приговор. Сквозь проклятия пробивались воспоминания о бое с Яром. Он задыхался собственной кровью, а перед лицом застыл белый лик Ярогневы. Яры, которая склонилась над ним и рыдала, умоляя не умирать и не бросать ее здесь. Яры, которую Мара в обе щеки расцеловала давным-давно, до их встречи.
— Не забирай ее, — слабо молвил Куница, не в силах противиться нахлынувшей слабости и воспоминаниям, что в голове его роились, путая мысли, а затем вновь зарычал через силу: — иначе мне доведется найти тебя, и глотку тебе вскрыть, а голову привезти и из черепа светильник сделать.
— Так нет у меня ни глотки, ни головы, ни черепа, скиф, — захохотала женщина. — Что ты отнять хочешь у самой смерти-то? Нет у меня ничего.
— Ее, — прорычал тот, указав на Яру.
— Ее хочешь? — она расхохоталась пуще прежнего. — Она из костей восстала, она умирала и воскресала, а ты, пес смердящий, считаешь, что ее достоин?! Она — моя! МОЯ!
Все вокруг погрузилось в непроглядную черноту, а затем — посветлело. Куница обнаружил себя, стоящим на коленях у лежанки, и вцепившимся в ладонь Аурусы. Ярогневы. Он моргнул и неожиданно для себя понял, что все вспомнил, до первого взгляда на девицу в шелках, которую бранит сноха и хочет выдать замуж брат. Он встретился взглядом с Лютобором, и боярин проговорил, ошарашенно:
— С кем ты говорил?
========== Глава 16. Последний шанс ==========
— И что, все так и заканчивается? — спросила Ярогнева, саркастично вскинув бровь. — Я буду корчиться в муках, они будут страдать, а Куница купится на перевертыша, считая, что говорит с самой смертью?
— Да, похоже на то, — Мара покачала головой. — И что, ты действительно хочешь к ним вернуться? К смертному? Он же… смертный.
— Почему бы и нет? Я его… я его, скорее всего, люблю, — девушка прошла сквозь Лютобора, сжимающего ее плечи, и глядящего на Куницу, что разговаривал с невидимым для всех, кроме него самого, перевертышем. — Ну, хватит его кошмарить, отпускай.
Девушка присела напротив ошалело глядящего вокруг Куницы, и протянула руку, чтобы прикоснуться к его щеке. Мужчина поежился, но ноги ее тела продолжал держать, хоть уже и не надо было. Почему-то в царстве Мары, что начиналось прямо здесь и сейчас, было так спокойно и хорошо, что хотелось остаться. Почему-то все печали, все дурные воспоминания, вся несправедливость, и даже то, что ее отравили, — все отошло на задний план. Потеряло свое значение.
Мара подошла к ней и придирчиво всмотрелась в лицо Куницы:
— Он тебя не уберег. Думаешь, убережет потом?
— А ты думаешь, что я его уберегу? — фыркнула Ярогнева, улыбаясь. — Он, конечно, не богиня смерти, но посмотри, каков красавец, а?
— Да, мужчина, как мужчина, — женщина усмехнулась. — Таких каждый день по всему миру мрет, как мух.
— А в другом конце мира тебя как знают? Как Мару? Или иначе? — девушка отвернулась от Куницы.
— Кто как, — богиня пожала плечами. — Хочешь, покажу? Можем хоть сейчас отправиться туда, где кожа у людей темная, почти черная. Там они мне по-другому поклоняются.
— Да, как-то неохота, — буркнула Яра, с жалостью глянув на брата. — Тут остаться хочу. Уж больно умирать не хочется, день хороший был.
— Вспомнил все Куница твой, — тоскливо проговорила Мара. — Если с ним останешься — никогда мир не увидишь.
— Возможно, — девушка снова прикоснулась пальцами к щеке Куницы. — Но… я действительно ни к кому такого не испытывала. Возможно, стоит остаться? Это потрясающее чувство.
— Любить? — смерть засмеялась. — Столько раз ты восставала из мертвых, столько раз видела удивительные вещи, а впечатляет… любовь?
— Мне же шестнадцать, забыла? — хмыкнула Яра. — Пора нам с тобой прощаться, наверное. Я вернусь, а то солнце встает.
Мара кивнула, и все вокруг переменилось. Спокойствие сменилось тяжестью, легкость — слабостью, во рту поселился отвратительный привкус. Голова раскалывалась, боль буквально ввинчивалась в оба виска, в груди поселилась такая тяжесть, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Но, тем не менее, Ярогнева судорожно и хрипло вдохнула, втягивая в себя воздух, ставший тяжелым и горячим. В шатре было жарко и душно, она попыталась подняться, но кто-то рядом уложил обратно.
— Не надо, не вставай, — голос Куницы был каким-то резким, неприятным. Или казался. — Ты еще слишком слаба.
— Не умру, — прохрипела Яра, схватившись за его руку, как за спасительную соломинку. — Все хорошо.
Взгляд, что никак не мог сосредоточиться на чем-то определенном, уперся в размытое пятно, лишь слегка похожее на лицо. Ярогнева пыталась рассмотреть лицо Куницы, пыталась подняться, но всякий раз он не давал этого сделать. Он нежно и осторожно укладывал ее обратно на шкуры, которые в мягкости своей стали просто невыносимыми, всякий раз говорил что-то приятное и теплое.
