Почему не убил, если была возможность и желание? Почему не хотел убивать? Вцепившись окровавленными руками в белые волосы, Ярогнева шастнула в лаз, который подглядела, следя за конюшатами, и по камням рванула к берегу моря. В груди заколотилось сердце от запоздалого ужаса: ее могли убить, могли, как Татьяну и племянника, похитить, могли невесть что с ней сделать! К глазам подкатили слезы, и Ярогнева взвыла, закрывая лицо руками, да так и прыгнула в холодные волны.

Вынырнув и смыв с себя кровь, девица поплелась на берег, подобрав насквозь мокрое платье, порванное во время драки. Босые ноги тонули в холодном прибрежном песке, вязли в нем, а как вышла на землю — загрузли и в грязи. Ярогнева вошла через лаз и прошла мимо поруба, в котором держали пленника, наткнувшись на дюжего дружинника Богдана, притащившего кадку с водой.

— На что уставился?! — рявкнула девица, шлепая по болоту босыми пятками. — Под дождем пройтись нельзя?!

Только войдя в покои и глянув в зеркало, она поняла, что так перепугало и огорошило дружинника. Ярогнева была вся мокрая, в волосах запутались водоросли, а платье и ноги перемазаны в грязи. Она сбросила с себя грязное платье, оставшись в исподнем, и зыркнула на себя в зеркало, уставившись на уродливые рубцы, поганящие белую кожу. Откуда-то в комнате взялся звериный рык, один из рубцов раздался болью. Ярогнева дернулась, оглядываясь по комнате, но ничего не увидела, хотя отчетливо чуяла вонь мокрой шкуры, обжигающий холод и запах зимнего леса.

Ярогнева завозилась, переодеваясь в более привычную одежду. Платье отправилось прочь, на смену ему пришла грубая рубаха и штаны. Смыв с ног грязь в ведре с водой, принесенном служкой, девица обулась и стала выбирать из волос водоросли. Была б ее воля — отстригла бы эту копну, да только привыкла к ним страшно. Доводилось в три тугие косы собирать, а их — в одну грубую, чтоб не мешались. Татьяну привычки Ярогневы злили, она ругалась, просила надеть платье, брату жаловалась, но что возьмешь с девицы, которую воспитывал и учил брат, да еще с десяток его дружинников?

Чему мог Лютобор научить? Плести венки и вышивать? Читать научил, писать, считать, на коне ехать, в нос дать — и тому научил. Сквернословить научили дружинники, из лука стрелять, дичь разделывать. И только потом явилась Татьяна, да начала княжну лепить из того, что было. Начались эти постоянные платья-побрякушки, манеры да танцы, смирение какое-то дурацкое. Ярогнева помнила, как им с братом было хорошо, пока сноха не появилась: можно было штаны носить, на коне ездить когда угодно, на охоту с братом, дичь разделывать и в поле на костре ее готовить. А Татьяна все испортила. С ее подачи брат сначала на охоту ходить запретил, а затем женихов стал искать.

Потом был лес и туман в памяти длиною в зиму, и женихи закончились. Мара ее расцеловала в том лесу, говорят. Поэтому огненно-рыжая, Ярогнева вся побелела. А кому нужна смертью во все щеки расцелованная девка? Добра с нее не будет, говорили брату. Предлагали во сне задушить, со скалы столкнуть, чтоб не мучила никого, да не принесла беды. Лютобор хмурился, а Татьяна лепила из нее первую невесту в княжестве, старательно наряжая, украшая и заплетая.

Бросив короткий взгляд на себя в зеркало, Ярогнева выскользнула из покоев, стащила из кухни большое яблоко, и выбралась во двор.

— Говори! — донеслось из поруба. — Говори, на кого работаешь, или всю душу из тебя вытрясем!

Звук удара и сдавленный вскрик пленника заставили Ярогневу вздрогнуть и подобраться к порубу поближе. И как раз вовремя, чтобы увидеть, как Богдан замахнулся кнутом, метя в лицо пленника.

— Ну, ладно, хватит его колотить! — крикнула Ярогнева, войдя в поруб, и перекидывая яблоко из руки в руку. — Отдохни пойди. У меня с ним разговор есть.

— Ваш брат не велел…

— Я велю! — девица нахмурилась. — Или брату сказать, что ты пленника сгубить решил, что на след Татьяны и малого может вывести?

Едва Богдан ушел, бросив кнут, Ярогнева надкусила яблоко и протянула его пленнику. Тот хмыкнул, отвернув голову.

— Если будешь есть по яблоку в день, ни один лекарь не понадобится, — проговорила девица, поднеся фрукт к губам пленника. — Ну?

— Волки с рук не едят, — прошипел пленник.

— Ну, и виси голодный, — она пожала плечами. — У меня к тебе вопрос. Волки на вопросы отвечают?

— Смотря, какие вопросы задают.

— Почему не убил? — Ярогнева села на бочку и, болтая ногами, надкусила яблоко.

— Хотел поглядеть сначала: живое ты, или неживое, — пленник усмехнулся.

— Да волки, я погляжу, не слишком-то умны стали, — захохотала девица. — Вот ел бы ты больше яблочек — был бы умнее, здоровее. Авось убил бы меня сразу, а не церемонии устраивал.

— Надо было убить сразу, — фыркнул он, сверкнув янтарными глазами. — Плечо мне прокусила.

— Что, больно? — хмыкнула Ярогнева. — Ну, так тебе и надобно. Откуда ты такой взялся?

Больше пленник не отвечал. Не ответил он ни на вопрос о том, как его называть. И зачем его дружки Татьяну украли с дитем. Догрызая яблоко, Ярогнева бросила кочан в угол поруба и спрыгнула с бочки.

— Зря ты… — перед глазами все потемнело, и девица пошатнулась, рассеянно проговорив: — зря ты… зря… забыла совсем, как говорится, — ее рука бессильно царапнула бочку, и Ярогнева почувствовала, что одно колено уперлось в земляной пол. — Зря… как же это…

Перед глазами внезапно появилась зубастая и алая пасть. Девица вскрикнула, и все внезапно прояснилось: разум стал чистым, а поруб выплыл из темноты перед глазами. Бросив взгляд на пленника, который впился в нее своими странными янтарными глазищами, в которых действительно было что-то звериное, она поднялась и выскочила на двор, столкнувшись с Провом. Бросив через плечо, чтоб не вышибли из пленника последние мозги, Ярогнева рванула к себе в покои, пытаясь справиться с ужасом, что накатил от зубастой пасти прямо перед лицом.

========== Глава 2. Клятва ==========

Куница ослаблял путы, как мог, и они уже поддались, когда в поруб ворвался боярин. Огромный, как медведь, злой и побитый весь, сестру свою за руку тащил за собой, намертво вцепился. Видать, к князю не слишком-то удачно съездил. Скиф притворился, что без сознания висит, и стал выжидать. По щеке прошла хлесткая пощечина, и он открыл глаза, глядя в голубые глаза руса.

— Боярин…

Договорить ему не дал удар рукоятью ножа в живот, мощный и неожиданный. Куница задохнулся от боли и ощутил холод лезвия, прижатого к горлу. Лютобор прорычал:

— Жить хочешь, волк?

— Х… хочу, боярин, — прошептал он. — Прости, Бога ради, виноват перед тобой. Меня сманили люди лихие, на дело недоброе. Мне злато обещали, а сами в спину приголубили.

— Не блажи! — лезвие вжалось в горло. — Поможешь мне жену и сына вернуть, отпущу.

— Помогу, боярин, Богом клянусь тебе, помогу, — вот она — надежда на побег. Куница весь напрягся, натянулся, приготовился к броску, но…

— Ты же в моего бога не веруешь, — Лютобор оказался умнее, чем ожидалось. — Но клятву твою приму. На капище ее дашь, перед идолом Перуна.

Или глупее, чем ожидалось. Куница улыбнулся, и прошипел:

— Веди.

Лютобор перерезал веревку, и потащил пленника прочь из проруба, буркнув сестре, чтоб не смела отставать. Ярогнева не могла даже слова из себя выдавить, а просто бежала рядом, держа бледной рукой лук, и на поясе поправляя колчан со стрелами. Вдалеке слышались стук копыт и голоса половцев. Куница шустро перебирал ногами, порой поглядывая то на Лютобора, то на сестру его. Оба были натянуты, как струны, на взводе оба.

Ночь стояла глухая и черная, непроглядная. Даже, казалось, звезды ушли с небосвода. Куница жадно принюхивался к ночному воздуху. Он чувствовал страх, исходящий от Лютобора. Боярин был как загнанный зверь, чуть не рычал от ярости. Ярогнева хмурилась, ее пальцы сжимали лук так крепко, что казалось, будто дерево вот-вот треснет. Она первой нырнула в разлом в скале, чернеющий и совершенно незаметный в ночи.