Он протянул мне урну. Я взял ее и прижал к себе. Рю посмотрел мне в глаза. Вид у него был такой умиротворенный, будто он освобождается от тяжкого груза и начинает жизнь с чистого листа.
Он сунул руку в урну и вынул уже сжатый кулак. Между его пальцев сочился пепел. Он взмахнул рукой, и ветер унес мельчайшие частички его отца. Потом Рюноске повторил операцию. Потом снова. И снова. Неторопливо. Я держал урну, и мне хотелось плакать. В конце концов, я не выдержал. Мне представилось, как я так же буду держать прах своих родителей. Надеюсь, это случится еще не скоро.
Урна опустела. Рюноске сполоснул ее морской водой и вылил остатки праха в воду.
- Ну, вот и все, - сказал он, не поднимая головы.
Он сидел, опустив урну в воду. Я присел рядом и забрал ее у него из рук. Руки его дрожали. Не нужно было видеть его лица, чтоб понять, что он плачет. Скромно, тихо, скупо. Все, на что была способна его душа на данный момент.
Мы еще некоторое время провели так. Я дал Рюноске время прийти в себя, а потом мы отправились к машине Окида-сана.
========== Часть 11 ==========
Рюноске перестал ходить в школу, учился на дому и потихоньку занимался делами. Я заходил к нему после работы. Получалось это редко и поздно. Иногда он высвобождал время и приходил в «Дзюбей». Мы вызванивали Рику и сидели все вместе. Саки наотрез отказалась приходить, хотя и хотела. Она как-то признается мне, что сильно скучала по этим интимно-дружеским вечерам в нашей уютной забегаловке. Это чудесное время, когда «Дзюбей» уже закрыта, но свет все еще горит, потихоньку идет уборка-подсчёты, а за столиком у стены сидим мы и выпиваем да болтаем о всякой ерунде. Это было лучшее время в нашей жизни. Я до сих пор так считаю. Это были последние спокойные деньки.
В канун Рождества мы закрылись пораньше. Настроение у посетителей было предпраздничное. Эта атмосфера пропитывала насквозь. У меня на душе колокольчики звенели. В пять заехал Окида-сан и привез Рюноске. Мы посидели около часа, отметили Рождество заранее в той компании, в какой находились. Саки так и не явилась. Я позвонил ей, но она не взяла трубку. Пришлось оставить голосовое сообщение с поздравлениями.
Вначале седьмого я, Рюноске и Окида-сан ушли. Рика решила остаться еще ненадолго. Мы загрузились в машину, и Окида-сан отвез нас ко мне домой, а сам поехал к своей семье – какое же Рождество вне семьи?
Родители были предупреждены о визите Рюноске, поэтому приборов на столе было на одну персону больше. Сначала мама с отцом хотели уехать в Наби, к бабушке с дедушкой, и встретить Рождество в деревне. Но когда я заявил, что останусь в Токио, потому что не собираюсь оставлять Рюноске в праздники одного (тем более, сразу же после смерти отца), они тоже приняли решение остаться, чтоб составить нам компанию, или, скорее, присмотреть за нами.
В большой комнате поставили котацу. На полу – плиту, чтоб тут же готовить простые блюда. Рюноске вел себя на удивление робко. Он вошел, разулся, повесил куртку на вешалку и остался стоять, пока родители вежливо не позвали его к столу. Я улыбался, пропуская его в комнату. Он зыркнул на меня и тут же отвел взгляд. Ему было не по себе в чужой семье, несмотря на то, что ему сотню раз доводилось ночевать в моей спальне.
Мы расселись за столом. Сначала это было сидение в тишине. Нам с Рюноске было неловко быть с родителями, родителям было неловко с нами. В конечном итоге они включили телевизор, какое-то юмористическое шоу прошлого века, еще черно-белое. Рюноске смотрел в экран, но ничего не видел, что называется, невидящий взгляд. Я толкнул его ногой под столом, и он обернулся.
«Все хорошо?» - спросил я его одними губами.
Он едва-едва улыбнулся одним уголком губ, прижал свои ступни к моим ногам и немного расслабился.
Постепенно неловкость спала. Родители вели себя очень приветливо. Смотрели шоу и смеялись, косились на Рюноске и задавали ему отвлеченные вопросы. Оказалось, что Рюноске уже когда-то видел это шоу, так что им нашлось, о чем поговорить.
Я был очень голоден, так что наворачивал за обе щеки. Часа за полтора до наступления Рождества, мы наклюкались. Включилось караоке. Отец хрипловатым нестройным голосом орал хиты военных лет, а мам пела песни про любовь того же периода. Рюноске развеселился, смеялся, когда папа брал ужасно высоко, и поэтому начинал мерзко завывать. А потом пришла моя очередь. Я выбрал совсем молодую песню, но не про любовь, а про время. Но в сущности, она была по любовь. Такая, философская песня. Рюноске отнекивался. Ага! Как же глава клана якудза будет петь караоке песни про любовь. Если подумать, других у нас и не было: про войну и любовь. Мы так и не смогли заставить его спеть.
После полуночи мы, все вчетвером, отправились в храм. Рюноске тащился позади, я присоединился к нему. По храмовой пятидесятиступенчатой лестнице мы поднимались уже в гордом обоюдном одиночестве.
Народу было много. Я даже заметил несколько наших одноклассников. Они не очень-то жаловали меня, не говоря уже о Рюноске, так что когда один из них, Савада, заметил нас, он предпочел сделать вид, что этого не произошло. Меня это вполне утраивало. Я не сказал Рюноске, что Савада и компания тоже здесь. Зачем портить такую чудесную ночь?
Мы написали пожелания на деревянных дощечках и привязали их к дереву. Поднялись к самому храму, к молебне, и произвели обряд. Я попросил, чтоб Рюноске смог справиться с бременем, ложащимся на его плечи. Мы помолились и пошли вниз, где продавали онигири и сладкие фигурки на палочке.
Ночь действительно выдалась волшебная. Небо было чистое и светлое, фиолетово-синее, осыпанное звездами. Освещение искусственное, но не яркое – зажжённые фонарики и костры в бочках. Ветра тоже не было.
Шум толпы равномерно заполнял пространство вокруг храма. Новые люди все подтягивались и подтягивались.
Мы спускались по лестнице, когда нам встретилась Саки. Она и Рика поднимались наверх. Саки держала небольшой бумажный пакет, а Рика что-то рассказывала ей. Когда мы оказались поблизости, Саки остановилось. Она растеряно посмотрела на меня, потом наградила взглядом Рюноске, который буравил ее глазами, закутавшись в куртку. Он не был зол или что-то еще. Просто ему не нравилось, когда на него смотрели косо, будто есть что сказать, но не говорится.
- С Рождеством, - сказала Рика.
Тем самым она разбила ледяную напряженную тишину между нами тремя. Рика все же очень умная девушка, взрослая, возможно, взрослее меня и Рюноске вместе взятых.
- С Рождеством, - ответил я, благодарно улыбнувшись ей.
- С Рождеством, - обратился я к Саки.
- С Рождеством, - отозвалась она, немного расслабившись.
Она подняла настырный взгляд и уперлась им в Рюноске. Я хотел уйти, чтоб закончить все эти неловкости и колкости, но Саки протянула пакет, который держала, Рюноске и сказала:
- Поздравляю с Рождеством. И сочувствую насчет отца.
Рюноске растопырил глаза от удивления и ухмыльнулся. А потом принял пакет.
- С Рождеством, - сказал он.
Саки опустила плечи, закуталась в пальто и, коротко попрощавшись с нами, стала подниматься к храму.
- Она давно простила тебя, - шепнула мне Рика, - просто очень гордая. Это вам обоим. Она специально отбирала.
Едва девушки скрылись из виду, я заглянул в пакет. Там были сладости.
- Гляди, - протянул я пакет Рюноске. – Счастьичко привалило.
- Ага, диабетиком наградило, - хмыкнул он, но взял круглую конфету, освободил ее от фантика и закинул в рот.
В конце марта, после церемонии вручения дипломов, на которую Рюноске позвали, состоялась другая церемония.
Рюноске не горел желанием идти на церемонию, посвященную окончанию школы. По понятным причинам. Как бы мне не было некомфортно в классе, я ни за что не хотел бы пропустить это. Такое случается всего раз, и даже если сейчас кажется чем-то назойливым и раздражающим, то впоследствии захочется вспомнить свою церемонию прощания со школой, какой бы эта школа ни была.
