Намджун застывает посреди туалета, глядя на парня с пистолетом у виска. Естественно, он не заряжен. Обойма была пуста с самого начала. Только вот с чего вдруг он решил всем на радость подохнуть? У Джина были какие-то опасения, раз он поступил так предусмотрительно. А потом Юнги стоял на расстоянии десяти шагов и смотрел в глаза. И лицо у него раскосоёбившееся, и руки дрожат. Он проплакал здесь всё то время, все те два с половиной часа, пока шло собрание. И ещё около пятнадцати минут, пока по зданию рыскали в поисках, между прочим, его персоны.

Мин больше не гордый. Он опускает руку, разжимает пальцы, позволяя оружию шарахнуться об кафельный пол уборной. Он шагает, шатаясь, его плечи дрожат. Он цепляется за мужчину, просто закрывает глаза. И его голосом ломающимся можно резать по стеклу, потому что никто сексуальнее в предистеричном состоянии не разговаривает. Его просто хочется трахнуть, чтобы он забылся и перестал быть таким. Чтобы сучий характер возродился из пепла. Но Джин уже ждёт в машине, бледнеет, глядя на разбитого Юнги, которого нужно держать за руку, чтобы ноги у него не разъезжались в пьяную походку.

Чонгук оставляет свой номер телефона Сокджину, просит передать брату, меж тем гладит разозлённого до кругов перед глазами Тэхёна по коленке. И ведь палач постепенно расслабляется от незатейливой ласки. И это всё так тяжело, что словами не передать. Куки, действительно, воспитан Юнги, цену себе знает, а одним своим движеньем ещё и набить её может, только языком по розовым губам проведёт. Это по-своему опасно, но внутреннее чутьё заставляет верить большим чёрным глазам.

***

Юнги просто сидит, не двигается, почти не дышит. К нему подходить страшно даже Киму, который сносит головы врагам направо-налево. Потому что разбитых людей трогать боишься; они рассыпаются в пепел от прикосновения не тех людей. И Намджун ждёт, надеясь, что его приотпустит, что снова будет жалить словами в самую глубь, вести себя, будто самая стервозная сеульская сучка. Только юноша молчит, податливо кивает на любую просьбу. Он ничего не предпринимает, смотрит в одну точку, изредка моргает. Приходит вдруг осознание: добился своего, сломал, разрушил, почти сожрал по кусочкам. Только не он, а самобичевание, питающееся от чувств к кому-то другому.

– Убирайся вон из моего дома. В тебе больше нет нужды, ты – просто дерьма кусок, – мужчина равнодушен, когда пытается избавиться от наскучившей игрушки.

Юнги поднимается, своими стеклянными глазами смотрит в глубину человека перед ним, раскурочивает остатки души горькой ухмылкой и показывает средний палец. Он не говорит, просто потому что устал. Серьёзно, это просто затяжная депрессия, ему нужен врач. Такие вещи, обычно, заканчиваются так плохо, что только плачь и стони в унисон со своими внутренними демонами.

– Знаешь, я бы с радостью. Но если я выйду, я помчусь трахаться со своей первой любовью, – имя Хосока он предусмотрительно не называет; голос почти беззвучный, похож на сиплый шёпот, – а тогда ты пристрелишь его, чего я хочу в последнюю очередь.

Намджун взрывается. Чужой человек, не имея нужды в этом, ломает его сучёныша, болью которого он хочет упиваться. Болью от своих действий, которые до крови прорежут кожу, залезут внутрь и взболтают внутренности в дерьмовый томатный сок с мякотью. И он хватает пацана за волосы на затылке, заставляя запрокинуть голову. Зубами вцепляется в ключицу с тонкой татуировкой, затем оставляет большой фиолетовый след – он точно будет сходить долго – и остаётся доволен своей работой. Юнги лишь ухмыляется ему в лицо, когда в ответ делает точно тоже самое, отрывая верхние пуговицы на дорогой рубашке. Только он кусает до крови, глубоко, нагло облизывая блядские губы.

Мин не знает, что в тот момент движет им, когда он подставляется под ласку, чувствуя ладони на заднице, обхватывает ногами за талию мужчину перед ним и виснет, чувствуя властный поцелуй, от которого кожа расходится, оставляя саднящие трещины на рту. Он не отказывает себе в сексе после продолжительной истерики, которая морально истощила его. Тем более, если правильно себя вести, Намджун не самый плохой любовник. Но его прикосновения совсем не такие, как у Хосока, который ласкает плавно, действительно ласкает.

Когда чужие руки сжимают бёдра до синяков, становится похуй на наличие Стокгольмского синдрома и прочей херотени. Он скачет на члене до искр перед глазами, чувствуя на своём теле горящие багровые метки. Всё внутри пульсирует от каждого толчка. Ещё эта смазка сраная с запахом детской жвачки, от которой воротит голову в большое цветное колесо. Перед глазами плывёт, когда Юнги чувствует накатывающий оргазм. Но он глухой, набирающий обороты с каждым толчком, касанием взмокшей кожи. И от смачной дрочки сердце колотится где-то в горле, потому что такое впервые с ним, когда с обоих сторон зажимает кайфом. И от судорогов оргазменных он теряет голову, стонет гортанно, бешено царапая широкую спину. И тело просто не слушается, потому что сознание отключается. Юнги виснет в чужих руках, судорожно моргает и продолжает сорванным голосом вздыхать. Лёгкие будто схлопнулись, потому что дышать не получается совсем, и юноша только сдавленно шипит сквозь зубы.

Мин надеется, что его сейчас оставят в покое. Хочется забить голову каким-нибудь дерьмом. Но он чувствует, как его несут куда-то. Не хочется открывать глаза, да и сил нет. Он истощил себя физически своими бредовыми переживаниями, которые из моральной боли перетекают в огромные кровоточащие раны на коже. Он чувствует руки на своей заднице, оставляющие глубокие следы-полумесяцы ногтями, впивающиеся до наливающихся синяков на белой коже.

Юнги чувствует под собой кровать и вырубается. Он закидывает на Намджуна ноги, ворчит, иногда шлёт кого-то нахуй очень труднопроходимой болотистой местностью. Впрочем, спит, как убитый. В четыре утра его не пробуждают ни поцелуи, ни ласки, ни даже пара несильных пощёчин. А бить его смысла нет, хоть он и упирается костлявым острым локтем прямо в грудь. Это малоприятно, но Ким ебётся только по поводу того, что сраное солнце светит сквозь незашторенное окно прямо в глаза. И вообще, кто, блять, трогал шторы в его спальне?

Осознание бьёт прямо по лицу, когда снаружи на ветке дерева видно болтающийся лоскут. Очевидно, Намджуна снайпер снять решил. А для этого из окна должно быть видно хоть что-нибудь, что происходит внутри дома. Юнги ворочается в кровати, спросонья материт все в радиусе трёх метров и жалуется на саднящую жопу. Только окончательно продрав глаза, осознаёт, что это не его комната, а рядом с ним мужик в одних трусах лежит, полуприкрытый одеялом.

– Осмелюсь поинтересоваться, какого хуя? – Ким бледный, а ещё злой до оцепенения.

Юноша боится неправильно вздохнуть. Видит тряпицу на сучке и белеет тоже, доставая телефон. Его не прослушивают, его сим-карте тринадцать часов, и оформлена она на имя Чонгука, которому и нужно позвонить. А вот навороченный мобильник – сомнительный подарок Намджуна. Притом, он вручил его с таким видом, будто это вообще просто настроение у него такое хорошее. В любом случае, Юнги здесь содержали на такие деньги, которые дома ему и не снились. А Джин заботился почти с упоением, как будто был ему родным отцом.

Чонгук сонный. Поднимает телефон не сразу, причмокивает, совсем как ребёнок. И только когда брат перепуганным шёпотом бормочет, что их собирается снять снайпер, парень окончательно просыпается. Слышно, как расталкивает Тэхёна, попутно покрывая благим матом всё, что только пришло в голову.

Юнги соскальзывает с кровати на пол, чувствуя, как тянет поясницу после ночных развлечений. Из дома выйти нельзя, дверь, скорее всего, тоже под прицелом. Он вспоминает слова Джина, что почти все окна пуленепробиваемые, кроме нескольких в верхних комнатах: в его и Намджуна спальнях, паре гостевых и ещё двух-трёх. Может, если он тут сдохнет, всё это прекратится?

– Я за Джином не доползу, просто дождёмся Куки, он разберётся, – Мин вздыхает, – вообще, очень жаль, что у тебя нет свинцовых навесов, как в Бэтмене.