На красной дорожке он благодарил бога за то, что сегодня они одеты в более-менее вменяемые наряды, а не вырядились в нечто несуразное или страшно модное. Даже Тэхён сегодня покруче денди лондонского был одет.
И когда родители сообщили ему в какаоток, что они уже в зале, Джина затрясло, как не трясло уже давно. Он попытался было проанализировать свое состояние, но сделать этого не успел – поток выступающих вынес его на сцену.
Потеряться на сцене впервые в жизни - этого Джин от себя никак не ожидал. Казалось, прямо на его глазах разворачивается какой-то массовый когнитивный диссонанс: два мира, которые вообще-то никак не должны были соприкасаться, а уж тем более взаимопроникать, вдруг тягуче наплывали друг на друга. Нана не должна быть здесь. Она не должна видеть всех этих мальчиков с подведенными глазами и в странных девчачьих нарядах, она не должна видеть всех этих девочек, у которых короткие юбки не оставляют простора для фантазии и просто ужасающе контрастируют с невинными и скромными выражениями лиц. Джину было стыдно, невыносимо стыдно впервые в жизни за то, кто он и чем он занимается.
Его отпустило при первых звуках песни. Когда зазвучал тонкий и пробирающий голос Чимина, Джин словно очнулся от своего оцепенения, мандраж отпустил его, как отпускает головная боль – даря облегчение и оставляя легкий страх, что все сейчас вернется.
Он не запинался на сцене, не забывал связки, хотя – это же Джин! – ох, как мог бы… И даже отсутствие по жизни спокойного как целая танковая дивизия Юнги не заставило его нервничать. Его димедрольная прострация не развеялась даже к Fire, хотя уж эти крышесносные звуки могли, кажется, поднять даже мертвых, включая скелетиков чосонской давности.
И когда мокрые как стадо мышат бантаны ввалились за кулисы, вусмерть уставшие, но довольные, Джин коротко и с облегчением выдохнул.
И зря. Потому что со стороны черного входа по длинному коридору мимо дверей в гримерки и репетиционные залы неумолимо шли родители, а вместе с ними и Нана, и ее хихикающая кузина. И мокрый взъерошенный Джин молча наблюдал за их приближением.
Ему казалось, что она говорила все слова похвалы из вежливости. Ему казалось, что в переводе кузины было больше эмоций, чем в ее словах восхищения в адрес Джина и стоящих рядом ребят. Кажется, она даже в глаза Джину ни разу не посмотрела, с интересом разглядывая все вокруг.
Девочки из женских групп, эгьёшно позирующие на камеру, ревниво рассматривали Нану, о чем-то перешептывались, прикрывая рты ладошками. И Джину хотелось взять ее за руку и увести отсюда, вывести на свежий воздух, чтобы оградить от влажного запаха закулисья.
Джину вдруг стало как-то неудобно перед остальными артистами за то, что эта девочка присутствует здесь. Слишком уж она отличалась от этого мира. Слишком уж она была другая. Слишком бледная, слишком в родинках, слишком мягкая и слишком полнокровная, какая-то слишком объемная что ли. Она притягивала к себе взгляды. И Джину хотелось четко разграничить эти два мира.
Впрочем, его согруппники никаких неудобств, кажется, не испытывали: Рэпмон оживленно чирикал с Наной по-английски, и Джин понимал далеко не каждую фразу, Чонгук откровенно разглядывал девочку младше себя, предвкушая, как свысока предложит называть себя «оппа». Тэхён, удерживая Чонгука, откровенно пялившегося своими пытливыми глазищами, на расстоянии от девушки, без лишних слов схватил ее за руку и то и дело пожимал ее, не отпуская и тихо млея от того, что ей почему-то его сенсорное маньячество таковым не казалось. Напротив, она, даже не смутившись, охотно пожимала Тэхёну его красивые ладони. Хосок улыбался гораздо шире, чем обычно, и в какой-то момент, когда родители Джина собрались было уходить, вместе с Наной, разумеется, надежда всея бантан подскочил к менеджеру и затарахтел о чем-то ему на ухо.
Джин недоуменно наблюдал за всем этим бурным общением, периодически соскальзывая взглядом на лицо Наны, и тогда она невозмутимо поднимала взгляд и смело встречалась с ним глазами, даже как будто с вызовом. Это напрягало Джина, ему казалось, что вот-вот, и в гримерке закончится воздух, но в то же время чувствовал, что ему катастрофически мало этой девочки, времени, проведенного с ней.
И тогда Хосок предложил Нане поехать с ними в общагу и как следует отметить сегодняшний концерт. Мол, с менеджером он договорился.
========== Намджун и его хобифрения. ==========
- Ты палишься! – тихо говорит Рэпмон Шуге, угрюмо глядя на вертящегося на переднем сидении рядом с Хосоком Чимина, который, был бы хоть малейший шанс, уже давно переставил свои глаза на затылок, чтобы спокойно смотреть на Шугу, не оборачиваясь постоянно и не сталкиваясь взглядами с лидером.
Шуга краснеет немилосердно, сопит, а улыбка на лице такая счастливая, что он щеки до кучи собрать не может. Он даже боли в ухе не замечает, хотя от шершавой стенки, кажется, оно немного кровит.
- Ты палишься как первокурсник, трахнувший первую красавицу потока и решивший пока не говорить об этом друзьям, – добивает его Рэпмон.
Шуга молчит, чего-то булькает в шарф, а от улыбки уже скулы болят. Ему так много хочется рассказать Намджуну, но он не уверен, во-первых, что имеет на это право, ведь тайна у них с Чимином пополам. Во-вторых, как это воспримет Намджун, непонятно.
- Не трахнувший… - выдавливает из себя в шарф Шуга, но Рэпмон, конечно, слышит, вида не подает, только, кажется, немного губы сжимает.
- А собираешься?
Шуга не знает, он сомневается. Ему хочется поцелуев еще и еще, они крышесносные, они … блин… как же Шуга без них жил-то раньше? Он вряд ли сможет теперь без них-то… И судя по тому, как крепко Чимин сжал его потом и долго стоял, обнявшись, мелкому без сахарных губ теперь тоже, вроде, никак.
Но вот трахнуть – об этом Шуга как-то не думал пока.
- Ты же помнишь, у тебя теперь не за одного себя ответственность – за вас обоих. Мы ж в ответе за тех, кого приручили, – каждое слово Намджуна пачкает и портит дегтем бочку шугиного счастливого меда. Потому что правда. Потому что – да.
И Юнги надолго зависает, и в общагу заходит, сгибаясь под грузом нахлынувших мыслей.
У Намджуна груз посерьезнее, но виду он не подает. Потому что и проблема у него, видать, посерьезнее. С тех самых пор, как Хосок вернулся в общагу под утро весь в слезах, Намджун не знает, с какой стороны к нему подступиться. И ведь скажи кому, что Хоби какой-то никакой – никто не поверит. Потому что внешне все по-прежнему. И Хоби такой, как всегда – бешеный, скачущий как стрекозел, улыбающийся во все сорок четыре (потому что у него реально больше зубов, чем у нормального человека – надо же чем-то эту улыбку резиновую заполнять!). Но Намджун-то помнит то утро, помнит, как ввалился на подкашивающихся ногах в комнату Хосок, как раздевался дрожащими руками, думая, что Рэпмон спит. А Рэпмон не спал - Намджун места себе не находил. Почему ушел Хосок? Что вообще случилось? Кто-то обидел его? Он сам, Мон, его обидел? Не так посмотрел? Не то сказал? Возможно, нужно было побежать за ним, разыскать его… но обязанности лидера заставляли Рэпмона оставаться на своем месте рядом с бантанами.
Исчезновение Хосока прошло незамеченным. Не для Намджуна, разумеется. И лидер должен был сообщить о его побеге менеджеру, но не стал. Как-то почувствовал, что не надо. И еще он почувствовал, что не нужно сейчас, чтобы Хосок понял, что Намджун не спит и все слышит. И видит. И притворился спящим. Думал, ну вот сейчас Хосок подвинет свою кровать, нырнет к нему под одеяло, прижмется и уснет. Но Хосок кровать не подвинул, просто улегся, укутался и еще долго-долго неровно дышал, пока сон не взял его измором. А когда уснул – плакал во сне, поскуливал, дрожал крупно, нечеловечески. И снова плакал. А Намджун плакал вместе с ним.
И с тех пор Намджун чувствует себя немного больным. На голову. Сумасшедшим немного. Этакой хобифренией страдающим. Потому что одержим – это не то слово. По пятам за Хосоком взглядом следует. Следит: что тот ест, что говорит, что читает, с кем тискается. Как себя на репетициях и тренировках ведет. Какую одежду выбирает. Следит все время. Как ревнивая женушка. Но ничего пока странного не заметил кроме того, что Хосок совсем не бывает в интернете. Ни комменты не читает, ни влоги свои не записывает, ни фотки не выкладывает.
