Такой страсти больше в жизни Хосока не было. Это было такое бешеное влечение, когда занимаешься любовью на подоконнике в окне верхнего этажа студенческой общаги, и твое изгибающееся тело бессовестно подсвечивает запыленная настольная лампа, и невольными свидетелями вашей страсти становятся даже самые равнодушные прохожие, но ты не в силах остановиться, чтобы даже задернуть шторы, потому что пытаешься поймать каждое мгновение, как страдающий от жажды пытается поймать губами самые маленькие капли самого скудного дождя.
От нахлынувших воспоминаний у Хоби даже в животе заныло. Джину давно ушел, оставив его наедине с его мыслями. И невыносимо ему теперь возвращаться в этот темный грохочущий зал, входить под пристальным его взглядом.
И Хосок, выдержавший тонну человеческого интереса к своей личной жизни тогда, сейчас просто струсил. Он решил для себя, что не вернется туда, в зал, не доставит ему такого удовольствия. Хоби послал лидеру сообщение в какао, что не вернется, не объясняя причин, а затем постарался прошмыгнуть мимо курящей толпы у заднего выхода на парковку.
Игнорируя пару окриков, он быстро зашагал мимо надписи KINTEX туда, где, как он помнил, точно была река. Краем глаза, каким-то беспокойным, настороженным спинным нервом он почуял, что от толпы курящих отделилась фигура и направилась параллельно его пути в том же направлении по тротуару на другой стороне дороги. Сердце Хоупа бешено заколотилось. Он прибавил шагу, он уже практически перешел на бег. И он почему-то уже знал, что это именно Джиен шагает параллельно, и очень скоро на кольцевом перекрестке они встретятся.
Хосок шмыгнул к декоративным деревьям, и угодил прямо в его объятия. И сразу почувствовал на своих губах его вкус, давно забытый и отправленный в самые дальние углы памяти, туда, где пылится все, что важнее прятать от самого себя, чем от других.
Он целовал Хоби сначала осторожно, будто прислушивался, готовый в любую минуту отстраниться, если только почувствует какое-то сопротивление с его стороны. Целовал, захватывая губами его ярко красные щеки, целовал глубоко, тягуче, а потом вдруг переходил на много-много мелких поцелуев, и вновь впивался в лицо Джей-Хоупа со всей силой той, прошлой их страсти.
Хоуп впился ногтями в его куртку так, что, наверное, на ней останутся следы. Им обоим в голову пришла мысль, что здесь, на самом перекрестке, их очень скоро кто-нибудь обнаружит, а потому, не отрывая губ друг от друга, натыкаясь на углы и бордюры, они жались ближе к деревьям, пока не нырнули в тишину и темноту прибрежной аллеи. Через секунду Хоуп почувствовал обнаженной спиной шершавую кору дерева, к которой все сильнее придавливала его страсть GD.
Одни идеальные губы встретились с другими идеальными. Это зрелище в лунном свете было настолько прекрасным, что, кажется, даже ветер замер в кронах дерева, чтобы украдкой полюбоваться.
Хосок задыхался. Казалось, что поцелуев ему недостаточно, что он сможет наполнить их страстью еще больше. Тяжелое частое дыхание Джиёна сменилось коротким хрипом. Он так сжал голову Хоби ладонями, что в висках зазвенело. Через короткий полузадушенный горловым спазмом стон отстранился, посмотрел на пылающее лицо Хоупа и насмешливо сказал:
- Я так и знал - ты все еще сохнешь по мне!
В этом был он весь.
И, взявшись за руки, эти двое зашагали в сторону стоянки, потому что рвались на волю, вон с этой тесной от воспоминаний улочки, которая, как и прежде, давила на них.
========== Хосок и его антилюбовь ==========
Квон смотрел на Хоби насуплено, тяжелым взглядом. И Хоби было неуютно от этого взгляда, но где-то под ребрами уже начала разливаться тревожная сладость предвкушения, потому что знание того, что этот взгляд означает, он пронес с собой через все эти годы.
Квон подошел к нему, осторожно взял его за талию и приподнял над землей.
- Килограммов шестьдесят, - хрипло проговорил он.
- Шестьдесят три, - поправил Хосок, почему-то не решаясь поднять глаза.
Это была их старая игра: встретившись первый раз после их тяжелого и длительного расставания, Джиён «взвешивал» его и пытался угадать, тяжелее он стал или легче за то время, пока они не виделись.
Не то чтобы Джиён упрекал его за лишние килограммы, его фигура была идеальна для Квона. Никогда не критиковал и не советовал похудеть. Но всякий раз после очередного такого «взвешивания» Хосок садился на диету или отправлялся в спортзал, чтобы в следующую встречу поразить, удивить, порадовать. Его или себя его реакцией. Но следующая такая встреча могла произойти только через несколько лет, и Хосок за это время успевал похудеть, поправиться, опять похудеть, опять поправиться…. И при следующем «взвешивании» слышал его знакомые «Килограммов шестьдесят?».
Сегодня он не спешил убрать руки. Поставив Хосока на пол, он продолжать сжимать его тело руками повыше талии. В комнате уже стало совсем темно, и надо было бы включить лампу, но было как-то не до этого.
Впервые за все их сегодняшнее время вместе Хосок только сейчас решился, осмелился, рискнул поднять глаза и дал ему рассмотреть свое лицо. И такая звенящая тоска была в его взгляде, что Джиён сглотнул и отнял руки.
- Я, наверное, пойду уже… - сказал Хоуп. – Мне еще в свою общагу добираться.
Он кивнул.
- Не провожай меня, - попросил.
- Я и не собирался. Ты же возьмешь такси? – Квон отвернулся к окну и начал высматривать такси у подъезда.
Хоби покраснел от стыда за ту ситуацию, в которой сейчас находился, и за его грубость, и за то, что так жестоко и банально разбились в прах его тайные ожидания и предвкушения.
Молча повернулся к двери. Открыл ее. Вышел в пустой желтый коридор. Уже час ночи. Тишина вокруг удивительная для гостиницы, но неудивительная для гостиницы в той глуши, где они сейчас находились.
Обернулся еще раз.
- Ну, пока, Джиённи, - взял себя в руки. – Рад был повидаться.
Он вздрогнул. Кроме Хоби редко кто называл его так с тех самых пор, как они расстались. Парень его нынешний не любил телячьих нежностей, да и вообще был довольно холодным в эмоциях человеком, и Джиён в нем это особенно ценил: он мог бы слушать часами его яркую и эмоциональную болтовню, подливая изредка пиво в кружку, высыпая окурки из пепельницы, разогревая чай. Они могли бы просидеть вот так вот до утра, но никогда не сидели. Потому что…. Ну не сидели никогда.
До утра он мог проболтать с Хосоком, который сейчас стоял посреди пустого желтого коридора и отчаянно не хотел уходить. С ним кухонные посиделки превращались в словесные баталии, в розыгрыши и творческие мастерские. Ему он выворачивал душу наизнанку. Ему он придумывал невероятные истории и выдавал их за эпизоды своего темного прошлого. И Хоби, понимая, что все это выдумка, поощрял в нем эту страсть к сочинительству. Да и вообще всегда считал, что он – талант. С Хоупом им не хватало на ночь трех пачек сигарет и упаковки пива. С Хоупом они чертили тупыми концами вилок на клеенке целые схемы и планы будущего дома. С Хоупом они до хрипоты спорили о вкусах, о которых, вообще-то, не спорят. Квон защищал свои музыкальные пристрастия, которые Хоуп не всегда понимал, но вынужден был слушать с утра до вечера на максимальной громкости динамиков. Хоуп защищал своих разношерстных друзей, которые, все как один, не нравились Джиёну: он считал их шлюшками, политическими проститутками и прихлебателями.
Они спорили до хрипоты, а потом спор перерастал в какой-то короткий, внезапный секс, остервенелый в моменты наивысшего возбуждения и бесконечно нежный после кульминации, нежный и смешливый. Хоуп был невероятен, божественен в сексе, его фигура античной статуи, но только не статичной и холодной, а теплой и подвижной, завораживала нагими линиями, а мягкий голубой лунный свет отливал на его коже мистическими бликами.
А сейчас Хоби стоял в коридоре, растерянный и разочарованный, и, все еще болезненно не разлюбивший его даже спустя много-много лет.
