— Плюс десять.

А Хосок дрожал. Вспоминал тот самый разговор, когда Тэхён попросил его, чтобы он позволил ему дружить с Чонгуком. Сердце болело, щипало в глазах, а в мыслях только одно: убрать от него этого зверя как можно дальше.

— Он убьет тебя.

— Я все равно умру, хён, мне особо и нечего терять.

— У тебя не будет времени! Он отнимет его, хоть у тебя его уже и не так много… Обязательно заподозрит хоть что-то, ведь ты вообще скрывать ничего не собираешься. Будто бы и плевать вовсе…

Тэхён не собирался и дальше слушать. «Разговор короткий», сам ведь так сказал. Уже открыл дверь аудитории, собираясь выйти, но Хосок, кажется, переживал зазря. Ведь его не послушают. Больше — нет.

— Только не пожалей потом об этом!

Спектакль почти сыгран. Конец близок, а второй акт уже начат.

Осколки разбитой души будто собираются воедино, снова дарят надежду. Но надежду…

…на что именно?

========== chapter 6 ==========

*

Легкие наполнялись словно тяжелым свинцом. Пыль тянущим бременем оседала где-то на сердце, делая его совершенно черным и безжизненным. Парень сидел в кабинете и легонько постукивал по столу указательным пальцем в такт какой-то медленной и очень тихой музыке. Звон в ушах не прекращался ни на секунду, а горло будто прополоскали гвоздями — драло его знатно. Голова тяжелая донельзя, что даже руки не могут удержать ее хотя бы над письменным столом. А в руках — бокал с абсентом. Правда, сам абсент и вовсе на дне. Точнее, содержимое бутылки, которая валяется на полу, на дне. В глазах уже рябило, его тошнило от самого себя.

— Хосок, — сокджиновская ладонь легла на плечо, на секунду выводя из опьяненного транса. Чон хмыкнул вслух.

— Что-о, отчитывать пришел? А я не-е вино-о-оват, — Хосок уже заикался и смотрел по сторонам как-то слишком ошалело. Ему нельзя пить. На работе — тем более.

По кабинету были разбросаны какие-то документы, папки, досье учеников и, кажется, их медицинские карты. В комнате пропахло спиртом. Слизистую носа щипало от резкого и сильного запаха. Хосок пил настолько редко, что пьянел почти с первого бокала вина, а тут целая бутылка абсента, которая выпита почти до дна. И если он так нажрался, значит, есть повод волноваться. Сокджин даже знал причину. Не нужно быть гадалкой для того, чтобы понять, по какой причине переживает Хосок, если почти все время его сердце болит только за одного человека.

— Джин-а… — он всхлипнул. — Что же мне делать?

Досье Чонгука лежало на столе, прямо перед Хосоком. А под этим документом — десятки других. Хосок искал. Что, зачем и по какой причине — Сокджин мог только догадываться.

— Я ведь… обещал себе, что он умрет тем, кем всегда хотел быть… А не разоблаченным каким-то сопляком с силой ебучего слабого звена… — ладонь на хосоковом плече сжалась в кулак.

— Не смей говорить так, будто бы он уже мертв, — голос стальной, тяжелый, бьющий в самые незащищенные места души Хосока. А Сокджин знал это слабое место. Знал, потому что это место у них одно на всех троих.

Чимин, который наконец нашел себе друга. Такого, которому хочется рассказать абсолютно обо всем и ни о чем одновременно; выслушает, даст совет, подбодрит, улыбнется своей странной квадратной улыбкой, а после погладит по макушке и скажет, что всегда будет рядом. Но слово «всегда» не подходит Тэхёну. И когда это «всегда» закончится, никто знать не может. Год, месяц, неделя, два дня, а может даже прямо сейчас — неизвестно.

Сокджин с таким теплом относился к новому ученику, который поначалу так шарахался от всего, будто пришибленный чем-то. Так боялся его, ведь Сокджин — парень в белом халате. А парней в белом халате Тэхён презирал, ненавидел до дрожи в кончиках пальцев; каждой клеточкой своего существа. Но со временем младший менялся, менялось и его отношение к Сокджину. Его хён знает о нем все, кажется, даже больше, чем он сам.

А Хосок… Хосок просто несет вину, ощущает всем своим нутром. Вину и другое чувство, которое съедает его изнутри, не оставляя после себя даже раздробленных костей. Тэхён для него — зашуганный мальчик с наивным детским блеском в глазах; тепло, которое он никогда не в силах будет ощутить; ребенок, которого хочется уберечь от всего на свете, спрятать и не отдавать никому… Потому что свой, родной сердцу. И если Хосок потеряет его, то умрет сам. Тэхён — причина, по которой у старшего болит в груди. Нещадно о ребра бьется и так израненное сердце, которое, казалось бы, нашло покой в тех глубоких янтарных глазах. Но это было лишь ошибкой, очередным падением в никуда, потому что Тэхён — тот, кто загонит Хосока в могилу раньше, чем погибнет сам. Чон готов задохнуться собственными чувствами, лишь бы больше не слышать этого. «Я для тебя слишком тяжелое бремя», — как-то раз сказал ему Тэ. Хосок стерпит. Вытащит того в свет и скажет всем, что он будет жить даже несмотря на все дерьмо этого насквозь прогнившего мира. Не отпустит его. И лучше умрет сам, чем даст сделать это Тэхёну.

— Я обещал ему, — Чон рыдает, повышая голос. — Обещал, что даже если у него нет силы, то ею буду я… Я —

его глаза и уши, его правая да даже левая рука, его надежда на то, что он будет жить…

— Хоуп, — Сокджин говорит твердо и резко, заставляя замолчать. — Он не зависит ни от Чимина, ни от меня, ни, уж тем более, от тебя. Мы просто не хотим, чтобы он умер, а он делает все, что хочет. Ты помнишь, что он сказал нам, когда мы впервые все вместе сели поговорить об этом?

— Я не собираюсь прятаться. Не собираюсь носить маску кого-то другого. Если мне суждено умереть в этом месте, я не буду сопротивляться. Но попрошу лишь об одном у каждого из вас: не привязывайтесь ко мне.

— И помнишь ли, как не сдержал тогда своего обещания и прямо в этот же день, в эту же секунду, нарушил его?

Алкоголь — штука отвратительная. Эмоции контролю не поддаются совершенно. В который раз за сегодняшний день Хосок роняет слезы? Он не считал. Но прямо сейчас, где-то в этом здании, его мальчик находится наедине с тем, кто однажды может убить его. Убить так же хладнокровно, так же безразлично, и так же считая «Плюс пять, плюс десять…» за каждую сломанную в Тэхёне кость. От этого сводит челюсти и хочется прикончить этого сопляка прежде, чем он хотя бы коснется его. А Хосок уверен, что уже касался.

Он вспоминает о том, как они втроем стояли около домофона, а Чонгук думал. Думал о Тэхёне: о его профиле; коралловых волосах; глазах глубоких, янтарных, которые видят тебя словно насквозь. Чонгук хотел сфотографировать его. У Хосока аж руки в кулаки сжимаются. Романтичный сопливый выродок, у которого шило в одном месте, что он так глаза вылупляет. У Хосока — пьяная истерика, у Сокджина — очередная головная боль.

— Но, подожди, ты ведь знал Чонгука раньше?

Хосок как-то неопределенно качнул головой, как бы подтверждая. Голова не только уже не соображала, но еще отказывалась подниматься. Шея болела, глаза опухли от многочисленных рыданий по поводу и без, а все тело было будто ватным.

Чону не хотелось. Не хотелось ничего знать о Чонгуке совершенно. Такой же ребенок, как и все — лишился одного из членов своей семьи. Такое бывает слишком часто, чтобы вызывать хоть какую-то жалость. Поэтому в детстве он был слабеньким, худеньким, маленьким и таким тихим, что аж слезы на глаза наворачивались — настолько он выглядел несчастным. Все те дети в группе не выглядели счастливыми, а Чонгук был лишь одним ребенком из миллионов точно таких же по всему миру.

Хосок убил бы Чонгука прямо сейчас. Но руки связаны в буквальном смысле: Тэхён запретил. Запретил лезть, запретил пытаться защитить его и запретил отталкивать от него Чонгука.

Хосок бы наплевал на это все.

Вот только не может.

*

В комнате было слишком холодно, зябко. Чимин, лежа на кровати, сжался калачиком. Он любит холод слишком сильно, поэтому не накрывается даже одеялом — принимает лед вокруг этого места в себя, без остатка. Изо рта пар, а в сердце полыхает пламя. Но Пак не против даже, чтобы вместо сердца у него была глыба льда. Лед красивый, такой хрупкий. И он полностью олицетворяет Юнги.