Осень сменяется зимой. За окном то же, что в моем сердце: холод, пустота. Не пейзаж, а карандашный набросок на белом листе. Праздники меня едва не доконали. Рождество было мучением. Мы с Энни обменялись бессмысленными подарками и встретили новый год безо всякой радости или надежды.

Я делю для себя время на часовые отрезки и преодолеваю их по-разному: то меня наполняет ярость (тогда я съезжаю с дороги и изо всех сил бью по рулю), то одолевает удушливая тоска (приходится расстегивать воротник, чтобы не задохнуться). А в центре этого эмоционального водоворота – сосущая душу бездонная черная дыра стыда. Почему? Почему я не сдержала обещания, данного дочерям?

Февральское утро. Половина шестого. Сижу одна на темной кухне, потягивая кофе. Маленький белый квадратик на экране телефона напоминает мне о том, что сегодня последний день месяца. Каждое утро я начинаю одинаково: набираю номер Кристен и жду.

– Привет, это Кристен. Оставьте сообщение.

Закрыв глаза, я слушаю голос дочери. Потом робот говорит:

– Память автоответчика заполнена.

Но я все равно шепчу:

– Я люблю тебя. Прости, дорогая.

Снова набираю номер и снова слушаю. Я всегда буду класть на него деньги. Только бы не лишиться последней возможности слышать свою дочь.

Звонит домашний телефон, я вздрагиваю. На экранчике высвечивается имя сестры. Пытаюсь придать голосу немного бодрости:

– Привет, Кейти. Чего так рано встала?

– Решила перед работой испечь печенье для Молли и ее детей. Сегодня Джона возвращается домой из больницы.

– Ты молодец, – говорю я, живо представляя себе, как моя добрая сестра, не имеющая собственных детей и живущая на крошечном островке, встала ни свет ни заря и готовит на тесной кухоньке для моей старой подруги Молли Претцлафф. – Как у парня дела?

Год назад старшеклассник Джона, сын Молли, на тренировке по баскетболу повредил позвоночник. Все прошлое лето Энни и Кристен провели на острове Макино, где собирали деньги ему на лечение. А я? Я даже цветов в больницу прислать не удосужилась. Новый приступ стыда.

– Так себе. Ходить бедняга, похоже, не будет. Но руки заработали, и речь восстановилась. Уже что-то. Не представляю себе, как Молли управляется одна, пока муж служит в Катаре. По-моему, тяжелее всех приходится Саманте. Девочке всего семь лет. Ты ведь, когда сможешь, позвонишь Молли, поддержишь ее?

– Да, – говорю я, потирая виски.

Но на самом деле мне нечем утешить Молли. Нечего ей дать. Я сижу в глубокой темной расселине. Вижу свет наверху, слышу голоса, даже смех. Но туда, где я застряла, ничто не проникает.

– Извини, – говорит Кейти, – я не спросила, как ты сегодня себя чувствуешь.

Чаще всего я вру сестре. Мол, все хорошо: держусь, мне уже лучше. Но в самые тяжелые дни правда просачивается наружу:

– Неважно.

– Расскажи. Я с тобой.

– Зачем я нарушила обещание, которое дала Кристен? Если б я только могла вернуть тот крошечный отрезок времени, все сложилось бы иначе.

– Не надо, – мягко говорит Кейти, но я, облокотившись о стол, продолжаю:

– Я бы не убежала по своим делам, а сидела и болтала бы с ней. Я хоть сказала «спасибо» за завтрак? Кейт, я не помню. Надо было дать ей почувствовать, как я ценю ее желание меня порадовать и как ее люблю. Надо было послать работу подальше и самой везти девочек в Филадельфию. – Подпираю поникшую голову ладонью. – Если бы я только могла все обнулить…

Откуда-то издалека доносится:

– Обнуление бывает триста шестьдесят пять раз в году. Называется полночь.

У меня перехватывает дыхание. Резкий хриплый лай своего отца я узнаю где угодно и когда угодно. Даже вижу его лоб, пересеченный морщинами, и большой красный нос с сиреневыми прожилками. Как он смеет встревать? Он неделями мне не звонил, а когда звонил, его соболезнования звучали неуклюже и поверхностно.

– Вот спасибо! – говорю я громко, чтобы он меня услышал, и с очевидной иронией прибавляю: – Непременно запомню твои мудрые слова, Платон.

– Бетон? При чем тут бетон?

Нет, я не позволю ему меня бесить.

– Кейт, отключи громкую связь. Сейчас же.

– Отключаю. – Теперь голос сестры звучит четче: – Погоди. Я перейду в гостиную.

– Почему ты мне не сказала, что он слушает?

– Да успокойся ты. Он только что вошел. Взял печенье для Джоны. Занимается с ним, пока тот не может ходить в школу. Представляешь? Он ведь у нас математический гений!

Кейти усмехается, а я не могу заставить себя даже улыбнуться. Мне противно оттого, что мой отец, капитан вшивого туристического паромчика, приводит меня в такое состояние.

– Слушай, мне пора собираться на работу. Удачного дня. Я люблю тебя, Кейти, моя девочка.

– Спасибо. Я и папе передам, что ты его любишь.

– Не нужна ему моя любовь, – я качаю головой.

Кейт понижает голос:

– Рик, да ладно тебе. Он же не монстр. Он просто хотел сказать тебе, что каждый день нужно начинать жить заново. Не самый плохой совет.

– Да. Раз уж на то пошло, сегодняшний день я предпочла бы начать с душа.

– Как твой конкурс? Осталось всего два месяца, верно?

– Верно. Если смогу удержать темп, то, возможно, прорвусь в элиту. Эта гонка – единственное, что заставляет меня собирать мысли в кучу.

– Понимаю, работа отвлекает. Но однажды, сестренка, тебе все-таки придется выплакаться.

– Работа не отвлекает. Она спасает жизнь.

Положив трубку, наливаю себе еще кофе. Мне трудно успокоиться после столкновения с отцом – брюзгой и скрягой, у которого находится время для всех, кроме старшей дочери.

С дымящейся кружкой иду по коридору мимо двери в спальню Кристен. Может, на меня вдруг подействовали слова Кейт: «Однажды тебе все-таки придется выплакаться». А может, просто настало время. Так или иначе, я не ускоряю шаг, как обычно, а останавливаюсь. Делаю глубокий вдох и снимаю табличку «Не беспокоить».

Втемной комнате притаился запах матовой серой краски, которой Кристен весной выкрасила стены. Я отговаривала ее. Мне казалось, получится слишком мрачно. Но она настояла. Я еще много лет назад усвоила: если Кристен что-нибудь вобьет себе в голову, с этим ничего не поделаешь.

Дотрагиваюсь до прикроватной лампы. Помню, как дочка уверяла, будто жить не может без этой стеклянной призмы из магазина «Ресторейшн хардвэр». После двух недель уговоров я сдалась. Пошла и купила эту штуковину, а Кристен обнаружила ее, когда вернулась домой с футбола.

Падаю на кровать, зарываюсь лицом в подушку и глубоко дышу, надеясь уловить хотя бы легкий аромат духов «Виктор и Рольф» или шампуня с полиоминтой. Но нет, я не чувствую запаха своей дочки. А еще мне теперь довольно трудно представить себе ямочку на ее левой щеке или ее длинные тонкие пальцы. Даже ее смех как будто стерся.

– Господи! – шепчу я. – Пожалуйста, верни мою девочку! Дай нам время! Мы столько всего не успели!

Зажимаю рот ладонью, чтобы не разрыдаться в голос. Нет для меня жизни без Кристен! В том поезде должна была быть я! Что-то сдавливает мне грудь. Резко глотаю воздух. «Нужно откусывать время час за часом», – думаю я, вспоминая совет, который после маминой смерти дала мне бабушка. «Не обязательно есть весь сэндвич сразу», – говорила она.

Переворачиваюсь на спину и стараюсь дышать ровно. На темном потолке светятся звезды и планеты. Энни наклеила их, как только мы сюда въехали. Сказала: «Пусть у моей сестры будет собственное небо».

– Крисси, ты там? – шепчу я, давясь собственными словами. – Бабушка о тебе заботится?

Вдруг, закрыв глаза, я ощущаю присутствие Кристен так отчетливо, как если бы она стояла передо мной. На ней белая куртка с капюшоном и красные резиновые сапоги. Голубые глаза хитро улыбаются, как будто на самом деле она не умерла, а только пошутила.

– Прости, Кристен, – говорю я, сделав над собой отчаянное усилие. – Я была не самой лучшей мамой. Но я очень тебя любила и гордилась тем, что ты моя дочка. Ты ведь это знаешь, да?