Теперь мама улыбается:

– Ты отшвырнула ее вместе с подушкой и разбила лампу.

– Нам бывало так весело… Почему же все изменилось? Кристен считала, что это произошло после того, как мы уехали в колледж.

«Пожалуйста, Крисси, пойми, зачем я это делаю, – думает Энни. – Я должна до нее достучаться!»

– Но она поддерживала меня в том, что касалось карьеры. Ты же помнишь. Она хотела, чтобы я выиграла конкурс по продажам и открыла собственное агентство. Это было одно из ее последних желаний.

– Да, но еще она хотела, чтобы ты знала меру, – говорит Энни, качая головой. Лицо у нее пылает, и мама наверняка уже догадалась, что она врет. Но, пока не остановят, нужно продолжать. – Вспомни: когда мы сюда переехали, ты тоже работала. Тем не менее мы втроем ходили в парк, в любую погоду. Ты что-нибудь загадывала, например собаку в свитере или красные туфли. Кто это первым увидит, тот выигрывал. Победителю ты разрешала выбрать, где мы будем есть мороженое.

Мама кивает. Энни чувствует, что лед трескается.

– Кристен всегда нас опережала. Малышка любила побеждать.

Теперь на мамином лице улыбка от уха до уха. У Энни перехватывает дыхание – так она рада это видеть. Ей удалось пронять маму! Вернее, удалось сестре, но какая разница? И ее ложь, и даже исчезновение Кристен могут положить начало чему-то хорошему. Конечно, Энни не думает, что мама станет буддистским монахом или кем-то в этом роде. Карьерные устремления никуда не денутся. Но понизить бы их уровень хотя бы на градус! А лучше на десять.

– Я собираюсь на остров Макино, – говорит Энни мягко. – Поехали со мной.

Мама перестает улыбаться и, выпрямившись, с тревогой спрашивает:

– На Макино? Нет… Зачем?

– Пожалуйста, поехали. Отдохнешь несколько дней от работы.

Мама бледнеет, как всегда, когда речь заходит о месте, где прошло ее детство.

– Я не могу.

– Не можешь или не хочешь?

Прежде чем мама успевает ответить, у нее звякает телефон. Высвободив руку из пальцев Энни, она хватает его и встает. Разговор с дочерью заканчивается.

– Поездкой на остров, – произносит мама, вводя код доступа, – ты не вернешь Кристен.

Энни идет за ней по коридору. Девушку одновременно обуревают грусть, отчаяние и ярость.

– Так вот оно как? Ради Кристен ты бы туда поехала, а ради меня не поедешь? Для тебя важна только она!

Мама входит в кухню и, выставив вперед ладонь, говорит:

– Энни, перестань. Ты знаешь, что я не это имела в виду.

У нее опять звякает телефон. Налив себе еще кофе, она принимается писать ответ на эсэмэску. Энни стоит, гневно раздувая ноздри и барабаня пальцами скрещенных рук.

– Тогда, мама, я поеду без тебя.

Произнесенные вслух, эти слова как будто становятся реальнее. Энни поднимает голову, чувствуя себя мудрой, независимой и… дико напуганной.

– Угу, – отвечает мать, не отрываясь от телефона.

У Энни начинает стучать в висках.

– Вот прямо сейчас и поеду, – говорит она.

– Ага.

Энни уже дымится. Мама не слышала ни единого ее слова! Нет, это невозможно терпеть! Она пересекает кухню и выхватывает у матери телефон. Та вздрагивает:

– Энни, отдай!

Энни вытягивает руку вверх:

– Я обязательно должна была это сделать, чтобы привлечь твое внимание? Я специально встала так рано, чтобы сказать, что уезжаю. Я не буду больше держаться за твою юбку. Уношу от тебя ноги!

– Хорошо, – отвечает мать. Судя по голосу, она рассержена не меньше дочери. – Поезжай. Если мы проведем некоторое время порознь, это пойдет нам обеим на пользу.

– И поеду. Тебя все равно никогда не бывает дома.

– Кто-то же должен оплачивать счета. Ты уже полгода лежишь без дела. Пора бы тебе поехать чем-нибудь заняться. А теперь верни, пожалуйста, телефон.

Энни пытается улыбнуться, но к губам как будто привесили по десятифунтовой гире с каждой стороны.

– Тебе наплевать!

Взгляд Энни падает на дымящийся кофе. Хватит ли у нее духу это сделать? В состоянии, близком к головокружению, она подбегает, хватает кружку и заносит над ней телефон.

– Не вздумай! – ахнув, вскрикивает мама. – Отдай!

Энни отрывисто усмехается:

– Послушай себя сама. Твой сотовый тебе дороже дочери. На меня ты плюешь. Тебя только одно беспокоит: как заработать побольше денег. Мама, это когда-нибудь закончится?

– Тридцатого апреля. А двадцать первого мая подведут итоги. Клянусь тебе: я сбавлю темп…

– Да я не об этом чертовом конкурсе! Я о том, перестанешь ли ты когда-нибудь прикрываться работой. Ни секунды не верю, что, даже если ты победишь, что-то изменится.

– Ты не права. Моя победа была последним желанием твоей сестры. Я стараюсь для нее, для нас.

– Чушь! Ты используешь работу, чтобы прятаться от… – Энни хочет сказать «меня», но останавливается. К такому разговору она не готова. Не готова выслушать упрек в том, что обещала беречь сестру и не уберегла. – Чтобы прятаться от всего остального!

Энни видит, как на мамино лицо опускается тень боли, но ответа не ждет. Выдохнув, она выпускает телефон. Брызги кофе обжигают руку.

Вторник, вторая половина дня. В бежевом костюме и туфлях на каблуках, я стою у окна второго этажа старинного здания и смотрю на западную часть Центрального парка. Солнце сверкает на заледенелых ветках, земля накрыта белым одеялом. Красивый пейзаж. До двадцать первого августа прошлого года он не оставил бы меня равнодушной.

В руке у меня новенький телефон. Взглянув на него, в очередной раз ругаю себя за то, что вспылила вчера утром. Энни была не так уж и не права: она хочет, чтобы я притормозила, и Кристен, видимо, хотела того же. Чтобы я отдыхала и наслаждалась жизнью, как раньше. В ее желании ничего плохого нет, только исполнить его для меня не легче, чем вырасти на пять дюймов или изменить цвет глаз.

Читаю эсэмэску, которую она прислала: «Ты тоже меня извини. Я в пути. Выключаю телефон». Я поеживаюсь. Понимает ли она, почему я с ней не еду? Для нее остров Макино – обитель счастья, а для меня – печали. Мне и в лучшие дни совершенно не хотелось оживлять воспоминания о гибели моей мамы и последующих годах одиночества. А сейчас, после смерти Кристен, поездка туда может совершенно вывести меня из равновесия.

– Сколько квартир в этом доме?

Спрашивает Хай Лиу, стоя у рояля. Только сейчас, обернувшись, я вспоминаю, зачем сюда пришла.

– А? Сорок три.

Он заглядывает в брошюру, как будто не доверяет мне:

– Сорок две.

– Правильно. Сорок две.

Сегодня я никак не могу сосредоточиться на работе. Все время думаю об Энни, о том, как она, наверное, боится ехать на остров одна. В отличие от Кристен, с рождения уверенной в себе, Энни у меня трусиха. Когда девочки только начинали ходить, за Крисси нужен был глаз да глаз, а ее сестренка стояла себе на месте, крепко держась за мою юбку одной рукой и посасывая палец другой.

С этим не поспоришь: Энни с самого начала была во многих отношениях особенным ребенком. Помню, как безумно я обрадовалась звонку из агентства по усыновлению. Мы с Брайаном только поженились. Мне было всего двадцать три, зато ему уже тридцать три, он очень хотел скорее создать полноценную семью. Врачи говорили, что у меня эндометриоз и шансов забеременеть очень мало. Поэтому уже через несколько недель после свадьбы мы обратились в агентство. На нас нагнали страху истории о парах, которые ждали разрешения на усыновление годами, а то и десятилетиями.

И вот я пришла к Брайану в больницу, его вызвали ко мне по громкой связи, и я со слезами на глазах сказала: «У нас будет малыш. Наш малыш! Он родится через четыре месяца. Мы сможем присутствовать при родах».

И мы присутствовали. Мария, пятнадцатилетняя родная мать Энни, передала мне ее, еще не раскрывшую глазки, со словами: «Берегите моего ангелочка». Первое, что малышка увидела, когда складочки на крошечном лбу разгладились и темные глазки распахнулись, было мое лицо. Наши взгляды встретились, и во мне что-то перевернулось. Никогда и ни с кем я не чувствовала такой крепкой естественной связи. Я стала мамой. И уже нисколько не сомневалась, что сделаю все на свете, лишь бы защитить эту девочку – мою дочь. Я отерла щеки, сглотнула ком в горле и, посмотрев на Марию, с трудом произнесла: «Обещаю».