Я с улыбкой прохожу мимо Элизабет и остальных девушек.

Вернувшись домой, с рыданиями вбегаю в мамину комнату. Мама сидит на кровати с Абелем, который нападает своими игрушечными солдатиками на нашего кота Фредди. Я падаю рядом с ними и заливаюсь слезами.

– Зачем мне нужно туда ездить? Они ненавидят меня! Смотрят свысока!

– Милая моя, перестань жаловаться. Мы должны быть благодарны Норману за то, что познакомил тебя со своей семьей, у них огромные связи.

– Они обзывают меня вонючей рыбешкой.

– Даже я должна признать, что у твоего отца неудачная фамилия, Ренетта, но ты должна научиться с достоинством выносить любую жестокость. Мир может быть суров и полон ненависти.

Я прикусываю губу:

– Я не хочу, чтобы мир был жесток! Почему они не могут быть милы со мной? Я же мила с ними! – «Ну, чаще всего», – думаю я, вспоминая волосы Элизабет. Но она, вероятнее всего, не знает, что я над ней посмеиваюсь.

– Милая моя, не кусай губы. Ты их полностью искусаешь, и они станут узкими, как у мадам Круссон, соседки сверху. – Мама вздыхает и ерошит волосы Абеля. – Я знаю, как ты хочешь, чтобы тобой восхищались, но жизнь не всегда похожа на сказку.

– Мы должны сменить нашу фамилию, и тогда они никогда не посмеют надо мной смеяться.

Мама горько усмехается:

– Никогда не думай, что, сменив имя, ты сможешь что-то изменить, они просто найдут иной способ мучить тебя.

– Рыбки – чудесные создания, – произносит Абель. – Молчаливые и умные. – Абелю всего семь, и он назойлив, как все младшие братья.

Мама наклоняется и поправляет одну из шпилек у меня за ухом.

– Я боюсь, что ты слишком мягка, моя милая Ренетта. Но не волнуйся, однажды ты удачно выйдешь замуж и сменишь свою фамилию.

– Наверное, я выйду замуж за месье Пуле – господина Курицу, – угрюмо шучу я, вспомнив своего учителя рисования. Терпеть не могу ужасные фамилии.

– Ренетта! Не будь такой мрачной. Пожалуйста, улыбнись. А теперь мне пора… пойду найду Сильвию – уже почти шесть.

Мама уходит, но Абель остается и продолжает осаждать своими солдатиками нашего кота. Несмотря на все его протесты, я хватаю одного и швыряю на пол, злые слова этих девиц все еще звенят у меня в ушах. Я закусываю губу. И в среду мне придется туда возвратиться.

Я откидываюсь на кровати, собираясь заплакать, но потом вспоминаю короля, и у меня поднимается настроение. Эти глупые девицы… их не зовут Ренетта, и им не уготована такая удивительная доля, как мне. А когда я стану любовницей короля, им придется быть со мной любезными и они не позволят себе вновь называть меня ужасными прозвищами.

Часы бьют шесть, я переворачиваюсь в кровати. Завтра известный оперный певец месье Желиотт придет давать мне урок музыки, и нужно разучить четыре новые песни. Он хочет, чтобы я выучила сто песен. И я уже знаю пятьдесят девять или шестьдесят – сбилась со счета.

Я надеваю свое лучшее платье и ощущаю себя такой деревянной и скованной, как будто в тисках «железной» матери. Дядюшка Норман устроил особый ужин с моим крестным, крупным финансистом Пьером Пари де Монмартелем, который к тому же является добрым другом моей матушки. Перед тем как его изгнали, мой батюшка работал на Монмартеля. Козел, пустившийся в бега, как сказала мне на кухне Сильвия, только я не понимаю, что она имеет в виду. Кроме того, раньше батюшка торговал зерном, а не скотом.

Дядюшка Норман тоже ведет дела с Монмартелем: они ссужают людям деньги и берут проценты, владеют кораблями и компаниями. По словам дядюшки Нормана, мой крестный и его трое братьев настолько влиятельны, что весь Париж у них в кармане. Монмартель очень богат, он всегда с иголочки одет, сегодня на нем мягкие белые сапоги, красивый, расшитый узорами бархатный сюртук с алым кружевом. Он принес с собой запах более значительной и роскошной жизни.

За обедом Монмартель делает комплименты моей манере держаться за столом, тому, как изысканно я ем спаржу.

– Благодарю, сир, – улыбаюсь я, – мама всегда говорит, что милая улыбка – это лучший наряд на все случаи жизни. – А я восхищена тем, как вы разделались с уткой.

Мужчины за столом смеются.

– Она не пугливая лань, нет? – интересуется Монмартель у моей матушки. – Четырнадцать лет, какой прекрасный возраст.

Мама улыбается ему почти так же широко, как она обычно улыбается Норману, и отвечает, что я очень независима, но, если нужно, могу быть мягкой и учтивой. Когда обед заканчивается, она поворачивается ко мне и говорит:

– А теперь, Ренетта, покажи все, что мы приготовили.

– Ренетта… мне всегда казалось, что прозвища – это довольно вульгарно, но это так подходит нашей малышке. – Дядюшка Монмартель вновь устраивается за столом со стручком спаржи в одной руке – он не позволил слуге унести свою тарелку – и щепоткой нюхательного табака в другой. Дядюшка Норман не приветствует нюхательный табак; он говорит, что из-за табака начинаешь неумеренно чихать, а он знавал одного человека, который вычихал свой мозг, тот вытек прямо через нос, а все из-за того, что слишком любил нюхательный табак.

– Уважаемые господа, сейчас я, чтобы усладить ваш слух, спою вам арию из оперы «Ипполит и Арисия»[2].

Я встаю, делаю реверанс, а потом начинаю петь, всплескивая руками, чтобы подчеркнуть самые важные моменты, воздевая взор к небесам и заламывая руки, когда дохожу до слов о своем неукротимом сердце.

Я замечаю, что мужчины смотрят на меня, открыв рот и широко распахнув глаза; надеюсь, я не навеваю на них скуку. Ой, нет… мама тоже выглядит встревоженной.

– Я плохо пела? – шепчу я в конце вечера, когда Норман провожает важного гостя к экипажу.

– Нет-нет, милая, ты была великолепна. Но вот платье… оно тебе уже узко.

Я заливаюсь краской стыда и отворачиваюсь. Это правда: у меня начала расти грудь, но я надеялась, что этого никто не заметит.

– И это был, – говорит дядюшка Норман, возвращаясь в комнату, – самый влиятельный человек во Франции.

– Ну конечно же, вы шутите, дядюшка! Самый могущественный человек во Франции – это король, потом его министры и все эти герцоги и принцы. Кардиналы.

Норман качает головой, усаживается за стол, кладет в рот виноградину. Достает из кармана золотую монету и подкидывает ее над столом.

– Ему точно понравилась спаржа, я права? – выказывает мама недовольство. – Почти все доел. – Она берет последний стебелек спаржи, грациозно окунает в острый соус, а потом начинает задумчиво жевать.

– Видишь ли, Ренетта, у того человека, того самого, который, как правильно заметила твоя матушка, съел почти всю спаржу, у него с братьями этих денег… – Норман ловит вращающуюся монетку, которая поблескивает в свете свечи, – у них денег больше, чем у любого другого во Франции. И король не исключение. И поэтому именно он и его браться – самые влиятельные люди в стране. Титулы, положение, право рождения… все это уже не имеет такого значения, как раньше. Их власть меркнет рядом с властью этих самых монет.

Мама качает головой и наливает себе бокал коньяку.

– В годы моей юности, – говорит Норман, смахивая остатки табака со скатерти, – величайший финансист Кроза, такой же богатый, как Крез, был сыном крестьянина и купил своей дочери в мужья графа д’Эвре. Бедняжка… Граф отказывался заниматься с ней… я хотел сказать, целовать ее, приговаривая, что он никогда не опустится до дочери простолюдина. Хотя не побрезговал кутить на ее огромное приданое.

– Ой, бедняжка! – Как ужасно, что ее супруг даже не целовал ее, и только потому, что она не голубых кровей. Как я. Но если малышка Кроза была наследницей огромного состояния, то за мной не дадут ни гроша. «Очаровательна, как закат», – любит говорить дядюшка Норман, но у меня совершенно нет денег.

– Эти великосветские львы… у них собственный взгляд на вещи. И они не очень хотят меняться. – Старая аристократия презрительно относится к богатой буржуазии, к которой принадлежит дядюшка Норман, но при этом очень завидует ей. Дядюшка Норман любит приговаривать, что старая аристократия носится со своим престижем и происхождением, как с писаной торбой, как будто это может их накормить и одеть. И с усмешкой добавляет, что одним престижем сыт не будешь. – Но когда-нибудь мы все переженимся и будем править, и знатность будет основываться исключительно на собственных заслугах.