– Она пропала, а я к тому времени уже собрал картину как именно он убивает. Своего рода трафарет. Прикладываешь к месту, где жила жертва, и понимаешь, откуда он ее забрал, куда отвез, где издевался…

– Замолчи.

– Я видел ее тело. Не на фотографиях, а своими глазами. Там… там… Я испачкался, мне показалось, что она шевельнулась. Она вся изрезана была, а мне все равно поверилось на мгновение, что она еще жива.

Он пытается всё сделать правильно. Или просто пытает меня. Я не знаю, за какое его слово или свое ощущение ухватиться, чтобы понять, что происходит на самом деле. Я не верю ему… я не могу верить. Хотя часть меня уже согласна с ним, я злюсь, но не могу отрицать. Мне необходимо выдохнуть и чуть успокоиться, и крепкое мужское плечо так кстати… вот оно, остается только положить голову.

Но, если нет, если всё ложь, и обрисованный им мир существует лишь в его больных фантазиях? И он развлекается, жадно высматривая мои реакции. Он поиграл со мной в обреченный побег, а завтра придумает другое, или захочет увидеть, как во мне зарождается доверие. Тогда можно будет дать ключи от верной машины. И не запирать спальню.

Я не могу знать, чего он добивается и от чего получает кайф, а железная правда пока одна – он похитил меня и не отпускает. Он нарушает закон, это факт, непреложный факт из уголовного кодекса, а остальное лишь его слова. Пусть чертовски эмоциональные, он умеет заострять интонации и говорить искренним полушепотом, но мне их не проверить.

И эти ужасные фотографии. О них страшно вспоминать, у меня и не получается, картинки намертво вытеснены из памяти, словно я видела их много лет назад или вовсе не успела зацепить взглядом. Но я понимаю, что там смерть, страшная и мучительная, которая мне всегда казалось, приходит только в кошмарах. А теперь она как будто ходит рядом, на расстоянии вытянутой руки, и мне не закрыться. Даже мыслями и слепым отрицанием, ведь в любом случае она рядом, говорит ли он правду или выдумал каждое слово.

– Он должен быть здесь, – протягивает мужчина, смотря на полки.

На отделке кухни планы как раз сломались. Она стоит полусобранная, с шкафами без фасадов и пустыми отверстиями в каменной столешнице. Дорогая техника пылится в заводских картонках у дальней стены, там же стянуты тележки на колесиках, на которых стоят коробки поменьше. И целые россыпи дизайнерских буклетов – плитка, покраска стен, авторская мебель, витражи – кто-то просматривал их, странички смяты и надорваны, и кто-то выбирал, цветные стикеры выглядывают над корешками. Некоторые коробки раскрыты, и я отмечаю содержимое на столешнице. Он достал посуду с золотым узором, напоминающим королевский герб, и мне почему-то кажется, что он проделал это только вчера или вовсе утром.

– Пусть будет черный, – отзываюсь я, когда зеленый чай не находится. – Неважно.

Я подхожу к нему ближе и смотрю на длинные пальцы, которыми он надрывает очередную упаковку.

– Здесь никто никогда не жил?

Он замирает на мгновение, будто ждал такого вопроса меньше всего, а потом коротко смотрит на меня. И вновь поспешно останавливает простое движение, на этот раз его взгляд касается мочки моего уха. Но не выше, лица он по-прежнему избегает.

– Здесь ремонт, – отвечает он и ставит высокую кружку с чаем передо мной. – Еще много дел… не получается завершить.

– Дом твой?

– Да.

– Наверное, один из?

Он позволяет себе улыбку и кивает. И вновь молчит, с ним сложно вести светскую беседу ни о чем.

– И несколько машин, – добавляю я.

В мыслях я никак не могу уложить его образ и его действия. И деньги мне мешают больше всего. Какого черта, другими словами? Неужели, ему больше нечем заняться и приходится тратить часы на нервные взгляды незнакомой девушки. Я думала, большие деньги почти синоним разнообразия, а оно уж одарит увлекательным сценарием на любой вкус, даже на клинически больной. Или это новое то ли изощренное, то ли изысканное развлечение для закрытых клубов? Когда гольф окончательно приелся?

– Тойота не моя, – он протягивает руку и указывает на окно, что выходит на лужайку.

Да, машина, на которой он меня сюда привез, по-прежнему стоит под окнами. И, когда мы вновь возвращались в дом, я заметила съезд в подземный гараж, мужчина еще молча кивнул, когда прочитал немой вопрос. Бежать с врученными ключами стоило туда. И ведь он даже не обманул, он дал шанс, дал ключи, просто не уточнил от какой именно машины. Похоже он запрятал важный урок в пробежке сквозь дом и по сухому полю, только я невнимательный зритель. Нечуткий… Мне нужны слова, а не ребусы, хотя, быть может, решение проще, чем кажется – он дал мне выдохнуть. Выкричать страх на ветер.

– Я одолжил ее, чтобы забрать тебя, – мужчина поддается мне и начинает строить предложения длиннее. – Нужна была неприметная.

– Она неприметная по-твоему?

– Из тех, что были под рукой, самая.

– Мой акцент неприметный. Чтобы ты понимал.

– Хорошо, я запомню, – он опускает взгляд на свою чашку, к которой не притронулся, и проваливается глубоко в себя.

Его завода хватило всего на пару реплик, и мое показное спокойствие нисколько не помогло. Мне и правда легче, организм выбросил в мир слишком много эмоций за короткий промежуток, и теперь копит силы… Да, меня вновь накроет, рано или поздно, и поэтому я чувствую жалящие уколы злости, что он вздумал молчать именно сейчас. Мое время на исходе, я хочу получить хоть какие-то ответы, пока могу ясно смотреть по сторонам и прислушиваться к интонациям. Мне нужно прочитать его, хотя бы попытаться приглядеться. Кем бы он не был, у него есть особенности и болевые точки, они всегда есть.

Пусть он сильнее физически, намного сильнее, черт его возьми, и ввязываться с ним в драку можно только с оружием в руке, или хотя бы что-то тяжелое или острое, чтобы уровнять гендерные возможности. Но он живой, не всесильное божество или монстр, как подсказывает слепая паника, а обычный живой человек. И если его ударить, заговорит физиология. Я отчетливо представляю раны на его руках, как от лезвия ножа. Из них обильно течет кровь, бордовые сгустки спускаются по кистям и обнимают тонкие пальцы, которые подрагивают от болезненных спазмов. И он кривится и шумно выдыхает, когда пытается зажать свежие раны…

Он живой уязвимый человек.

– Как ты понял, что он выбрал меня? – произношу я и прикрываю глаза, чтобы стереть тошнотворную фантазию, навеянную теми фотографиями. – И ту девушку.

– Типаж.

– Я не чернокожий альбинос, – я выплескиваю остатки слишком крепкого чая в раковину, запоздало вспоминая, что ее нет, а есть только овальное отверстие в столешнице. – Черт.

Его рука вдруг сжимает мою и стальным и усилием заставляет разжать пальцы. Чашка выскальзывает из ладони и после короткого падения разбивается вдребезги об железный короб с инструментами.

– Чтобы запомнить, нужны последствия, – произносит он сдавленно.

Я смотрю на осколки, на те самые последствия его грубого прикосновения, и думаю, что их уже не склеить. Красивая дорогая чашка, только из упаковки, еще ни одного скола или царапины, и сразу об пол.

– После той девушки я запомнил, что не ошибаюсь, – добавляет Кирилл, смотря под ноги. – Я знаю, каких девушек он выбирает.

Мне холодно от его голоса, и это не причуда восприятия или банальная метафора, я физически чувствую, как тело реагирует на выстуженную интонацию и звонкие паузы, которые он позволяет себе без меры. Впрочем, я уже привыкаю к такому темпу, когда просится вторая фраза, но приходит молчание. И он говорит без надлома, как будто прошло много-много лет и теперь осталось только глухое эхо. Или я фантазирую, чтобы успокоить себя?

Мне безумно хочется одеть его в трагическое… Длинный черный плащ с поднятым воротником, который закрывает его худое лицо, например. Пусть он запутался и сам не понимает, что творит, и ему всего лишь нужно время, чтобы оглядеться по сторонам и протрезветь. Потому что если сейчас всё движется по его плану, то мне определенно отведена незавидная роль.