Ступив на землю и сразу же утонув в сочной траве по щиколотки, Катарина с наслаждением потягивается, разминая затёкшие мышцы.

— Хорошо здесь. Но слишком уж тихо… Где люди?

— Людей вокруг полно, только они все приезжают с других сторон озера. Туристы добираются сюда своими туристическими тропами, а не по автобану, так что на этом клочке пожалуй мы одни.

Лоренц вытаскивает с заднего сидения корзину, прикрытую какой-то белой то ли скатертью, то ли салфеткой. Сестра видела её, пока ехала, но задавать вопросов не стала: сюрприз есть сюрприз.

— Пока ты отсыпалась по утру, я успел навестить один из пригородных приходов — епископ должен быть ближе к людям! И вот чем одарили меня добрые прихожане, — вытаскивая снедь из корзины и выставляя её прямо на капот, он комментирует: — домашнее столовое вино, деревенский сыр, свежий хлеб с отрубями…

— Что может быть лучше!

Не дожидаясь приглашения, Катарина отламывает щедрый ломоть и, завернув в него несколько кусочков сыра, делает крупный укус. Лоренц смотрит, как она ест, спешно разжёвывая нехитрые продукты и запивая их вином прямо из горла бутылки.

— Подожди-ка, сейчас будет ещё лучше.

На дне корзины находится эмалированная посудина с крышкой и даже бутылочка с маслом. В посудине овощи, и Лоренц спешно кромсает один помидор перочинным ножичком, крошит туда же порванный на листочки базилик и заливает всё это оливковым маслом. Отобрав у Катарины недоеденный хлеб, он макает его в импровизированный соус и скармливает своей подопечной, заботливо подтирая пару капель пролившегося на подбородок масла своим запястьем. Когда с трапезой покончено, к наполовину опустевшей бутылке присасывается и он.

— Что, думаешь о том, как я тебя домой повезу? Или подозреваешь, что не повезу? — уловив подозрительный взгляд сестрицы, игриво произносит он. Он прав: Катарина и правда думает, что ему лучше не напиваться: автобан — это серьёзно. — Не бойся, Кэт, я буду аккуратен. Ценный груз с собой имею…

Ночную тьму рассеивает лишь свет из салона автомобиля — он же и привлекает мошкару. Вторая бутылка вина, едва початая, стоит на земле, возле переднего колеса, остатки снеди убраны в корзину, а корзина — в машину. Катарина наслаждается лёгким прикосновением ветерка к истерзанной коже — и уезжать ей совсем не хочется.

— Господин епископ? — они полусидят, опершись о капот, и смотрят туда, где впотьмах, очерченное цепочкой прибрежных фонарей, поблёскивает озёрная гладь. В камышах копошатся утки. — Давайте будем просто любовниками. Без этого вот, без всего… Ну, Вы меня поняли.

— Нет, не понял, — ухмыляется Лоренц, ничем не выдавая своего возбуждения, хотя несмелые слова сестрицы и заставляют его немолодое сердце по-юному трепетать. — Выражайся яснее.

Пока она соображает, как выразиться, тёплые сильные пальцы уже вовсю блуждают по её груди: сперва — поверх платья, после — под ним. Лоренц притягивает её к себе, отчего их бёдра тесно соприкасаются. Он хорошо помнит карту её тела, ведь он сам обрабатывал мазью каждую царапинку, и теперь старательно избегает касаться самых болезненных участков. Катарине терять нечего — всё, что у неё было, она уже давно потеряла — и она делает шаг, оказываясь зажатой меж ног продолжающего полусидеть на капоте епископа. Его ноги очень длинные — он крепко зажимает её ими, и она чувствует себя, как в горячих тисках.

— Скажи, — шепчет он.

Она не переспрашивает. Он уже давно ждёт её признания, давно его добивается. Время пришло — она даст ему то, что он хочет, а он даст ей то, чего хочет она.

— Мне бы хотелось провести с Вами эту ночь, господин епископ, — произносит она ему на ухо, а про себя добавляет: “Но я Вас не люблю”.

— Ничего, когда-нибудь полюбишь, — отвечает он вслух, взаправду, отчего сестру бросает в дрожь: неужели он читает её мысли? Нет, он просто читает её саму. — Нравлюсь я тебе?

— Да.

— Неужели?

— Да. Я Ваша, господин епископ.

Больше разговоров не требуется — за обоих говорит язык тела.

В фильмах про отношения счастливые будни влюблённой пары обычно показывают пёстрой нарезкой ярких, сказочных кадров. Вот герои кормят друг друга клубникой, вот бегают по зелёной полянке, взявшись за руки; смотрят телевизор, деля один тазик чипсов на двоих, а вот они в Париже, делают глупые селфи на фоне Елисейских Полей; потом путешествуют на воздушном шаре, рассекают морские волны на белоснежном катере, просто гуляют по городу, а прохожие оборачиваются им вслед. И непременно улыбки — хронические, нестираемые. А на фоне играет какая-нибудь романтическая попсовая песенка, призванная трогать и вдохновлять.

Но Лоренц и Кэт не смотрят кино — на это у них нет ни времени, ни причины. Их жизни и так бурлят. Они не пара, и они даже не счастливы. Просто иногда замёрзшие души, отпечатанные в вечности, как доисторические насекомые в кубике арктического льда, оттаивают, согревая друг друга. Даже из благородного одиночества порой хочется бежать.

***

Иногда случается, что хочется разрядки, но совсем не хочется близости как таковой — всеобъемлющей, той, что называют “сплетением тел”. Раньше Катарине казалось, что когда придёт момент, она допустит Лоренца в себя, но не до себя — раньше она его боялась и, в ожидании неизбежного, прокручивала в голове все возможные варианты наиболее бесконтактных поз. Чтобы после всего хотелось вырвать у себя сердце, но не содрать с себя кожу. Но иногда человек меняется.

Юбка платья давно задралась, а лиф оказался приспущен, обнажённую грудь холодило ночным ветерком, а ладони — прохладной поверхностью капота. В тёмной глади лобового стекла ей виделся размытый силуэт епископа, и по его нечётким движениям она углядела, как он расстёгивал брюки. Он не раздевался — всё как обычно. Должно быть, он стесняется своего тела, а может — просто не любит выставлять себя на показ. Первый же толчок заставил девушку податься вперёд и упереться в капот животом. Лоренц медлил, сперва и вовсе почти не двигаясь — застыв внутри неё, словно давая ей время к нему привыкнуть. Когда же движения стали ощутимее, она совсем расслабилась — думала, будет больно, после скольких там лет? Но больно не было — было тепло, но чего-то не хватало. Лоренц двигался плотно, но медленно, задевая её глубоко, но не резко, и Катарина улеглась на капот, позволив груди и щеке тереться о чёрную сталь. Сама не заметив, она простёрла руки назад, и он взялся за них, а сестра плавно потянула его на себя. Когда же он оказался сверху, плотно зажав её белое тельце между собой и машиной, она расслабилась окончательно. От машины пахло металлом и дорожной пылью, а от Лоренца — парфюмом и вином, едва уловимо. Его рук она из своих не выпускала — будто боялась, что он отольнёт, оставит её, обдуваемую всеми ветрами, одиноко лежать на капоте. Когда холодная щека с едва проклюнувшейся щетиной коснулась её уха, она закрыла глаза. Тем неожиданнее выдался поворот — внезапно отстранившись, Лоренц подхватил её и уложил на машину вновь, на этот раз — на спину. Разодранная кожа не коснулась запотевшего под её телом металла: епископ просунул ладони под лопатки девушки — и они послужили буфером. Она снова закрыла глаза — смотреть на мужчину было всё ещё неудобно, и епископ был этому рад — он любил наблюдать за девушками, но только не сейчас: слишком велик был страх встретиться с этими глазами. С её глазами. Дыхание Катарины участилось, от былой прохлады не осталось и следа — её тело разгорячилось, ложбинка между грудями блестела от пота. Трусики всё ещё были при ней — Лоренц лишь чуть приспустил их и сдвинул в сторону. Оргазм накрыл Катарину внезапно — она ожидала, что ощущения будут нарастать, аккумулируясь, пока удерживать их внутри станет совсем уж невозможно, но они просто взяли и выстрелили. Задрожав от неожиданного экстаза, она распахнула глаза и узрела перед собой чужие — голубые, блестящие, не спрятанные за линзами дорогих очков. Ещё продолжая содрогаться, она уже сгорала от смущения, но взгляда отвести так и не смогла. Не смог сделать этого и епископ. Вскоре он вышел из неё и, развернувшись вполоборота, закончил самостоятельно, спустив на землю. Она наблюдала за ним из-под опущенных ресниц, распластавшись на капоте, подтянув ноги, а руки раскинув в разные стороны. Ей было хорошо.