— Конечно-конечно, господин епископ! Я к Вашим услугам в любое время!

Лоренц шагает прочь от надоедливого прилипалы, тихонько улыбаясь сам себе. Ещё вчера он размышлял о лизоблюдстве, и вот оно — вездесущее, ненавистное и такое сладкое. Лоренц на дух не переносит подхалимов, но жить не может без чьего-то обожания. Возможно, именно поэтому он и стал священником. Даже если и не поэтому — в любом случае, свою работу он боготворит. Он бредёт вдоль скелетообразных конструкций, некоторые из которых завершены лишь наполовину, другие только-только начинают вырастать из земли. Комплектующие, ещё не пущенные в ход, как кости динозавров свалены в кучи на зелёном полотне идеального газона, которому к завершению торжеств грозит быть вытоптанным подчистую. Торговые ряды — металлические рёбра полых кубов, что накрывают плащёвкой, превращая в примитивные базарные киоски, ряды питейные — продолговатые столы и такие же длинные скамьи, металлические каркасы, накрытые плотными, отполированными не одним застольем досками из цельной древесины. Сколько же пива прольётся на них, а сколько носов о них разобьётся! Лоренц одёргивает себя: такого подарочка он господину кардиналу не преподнесёт. Он уверен: обойдётся без беспорядков. Посередине поляны — сцена, массивная конструкция, которой суждено стать центром внимания для гостей праздника. Концерты и проповеди под торговлю и пиво. Лоренц счастлив, что не сам всем этим занимается — культурную программу епархия отдала на откуп сразу нескольким сановитым добровольцам, и Лоренцу лишь остаётся объединить все процессы в своих руках и держать их единой связкой под личным контролем.

До Катарины он так и не дозвонился, но он уверен — она придёт. Даже если не захочет — как сотрудник епископата она обязана быть в курсе того, как идут работы. Ей ведь ещё потом на вопросы журналистов отвечать… Бедная девочка — и все-то ей досаждают. Лоренц благодушно исключает собственную персону из списка досаждающих сестре Катарине: напротив — он мыслит себя её спасителем от всех недоброжелателей сразу. Романтик и герой, он ещё завоюет её почитание. Вот только с делами сперва разберётся… Всё хорошо, но денёк-то погожий, а в сутане нестерпимо жарко. Епископ достаёт из кармана белоснежный платок из тонкого хлопка и промакивает пот со лба. Всё-таки необходимость носить униформу по каждому сколь-либо официальному случаю — один из самых жирных минусов в его профессии.

Лоренц не ошибся: он издали замечает стройную фигурку в серой рясе и такого же цвета фате. Катарина стоит спиной к нему и делает вид, что наблюдает за тем, как рабочие перетаскивают прожекторы и звукоаппаратуру к подножию сцены. Он-то знает: она здесь по его зову, явилась, сгорая от нетерпения.

Катарина приехала к Центру по заданию епископата и сейчас пытается придумать заголовок для заметки на главной странице официального сайта архиепархии. Заметка должна кричать о том, насколько замечательно организаторы мероприятия подошли к делу. Рекламный слоган празднику Троицы. И ничего не идёт на ум — боясь остаться совсем без материала, она делает пару ярких кадров на свою дешёвенькую камеру и решает подумать над заголовком позже. Солнце шлёт свои ласковые лучи прямо ей в макушку, и чем ближе подкрадывается епископ своей беззвучной поступью, тем более явно бросается ему в глаза, что Катарине неуютно.

— Жарко сегодня, сестрица, — он вырастает у неё за спиной, и от неожиданности она чуть не роняет камеру в траву.

— Не жарко, господин епископ, просто наша одежда…

— Верно-верно, куда проще было бы без неё!

Лоренц хватает сестру под локоток и уводит в один из выросших за сценой шатров. Что будет там? Наверняка какой-нибудь конкурс чтецов — ярмарка всё-таки, да не простая, а под эгидой Церкви — куда же без тоскливых целомудренных конкурсов? В шатре пусто — рабочие уже заняты возведением других палаток, и сестра невольно озирается, будто ища спасения. Из обстановки лишь несколько деревянных скамей в стороне — за убранство “помещения” видимо ещё не принимались.

— Ну хватит уже, чего ты боишься? — Лоренц резво стягивает пилеолус и расстёгивает верхние пуговицы сутаны, обнажая ворот тонкой сорочки с продетой под него колораткой. — И всё же жарко, — следующим жестом он стягивает фату с головы монахини и взъерошивает её чуть влажные короткие волосы.

— Перестаньте! — негодует Катарина, отступая на шаг и сжимая в своём кулаке выдернутую из рук епископа фату. — Чего Вам нужно? Зачем Вы меня преследуете? Зачем преследуете моих друзей? О чём…

— Да погоди ты, — словно демонстрируя, что он здесь не по её душеньку вовсе, Лоренц отходит к скамьям и усаживается на одну из них. Стальные ножки плавно врезаются в податливую землю. — Мне нужен совет. — Он поднимает глаза на спутницу, и Катарина не видит в них ни лжи, ни угрозы. Она удивлена.

— Совет? И что же, Вам не к кому больше обратиться? — осмелев, она ехидно хмыкает. Пусть он рассердится, пусть выдаст себя сам — уж она-то знает, что насмешкой его можно вывести на чистую воду.

— А если и так? — но ничего не меняется ни в его взгляде, ни в позе, ни в голосе. — Думаешь, у епископа много друзей? — он невесело смеётся, обнажая мелкие белые зубы. Его рот всегда ассоциировался у монахини с чем-то хищным.

— Зато с врагами всё в полном порядке, — выдаёт сестра самое очевидное. Но он снова не сердится! Для Катарины наступает черёд бояться не за себя, а себя. Когда епископ не гневится, ей почему-то неминуемо становится его жалко, будто он больше никаких чувств вызывать не способен — только страх или жалость. Жалость — это опасно. От жалости сердце тает, а разум засыпает. Так и до сочувствия недалеко, а где сочувствие, там и…

— Верно, не спорю. Помнится, ты клялась, что не предашь своего епископа из-за своей верности Церкви, и никакие личные мотивы не заставят тебя пойти против меня…

— Я помню, что говорила, и я не изменила своей позиции. Но всё ещё не понимаю, к чему Вы клоните.

— Что за словечки? Не клоню, а говорю как есть. Представитель муниципалитета — какой-то новичок, заискивающий и противный до омерзения — мне намекнул, что руководство региона опасается за безопасность мероприятия. Сама же видела — если уж они патрульных охранять подготовительные работы прислали… С заявлениями чёртовой дуры Керпер наверняка ты тоже уже знакома. А вчера… Мне позвонил кардинал.

— Сам Его Высокопреосвященство кардинал Маркс? — Катарина подскакивает на месте, как школьница, только что узнавшая, что её классному руководителю вчера позвонил Джаред Лето. Она бы захлопала в ладоши, если бы её руки не были заняты камерой и пропитавшейся по́том фатой. Лоренцу приятна такая реакция: всё-таки Кэт — истинная католичка. Так трепетать при одном упоминании имени кардинала могут только настоящие католики. — И зачем он Вам звонил? Какая честь! Вы, должно быть, очень рады!

— Не очень, если честно, — Лоренц тоскливо вздыхает, стирая радость и с лица подопечной. — Господин кардинал позвонил, чтобы указать мне на мои промахи, а ты понимаешь, что это значит? Епископам промахи не прощаются…

— Так что же?

— Вот и я спрашиваю тебя: так что же? Как мне усмирить придурошную Керпер, как примириться с мусульманами и как замять скандал с делом Майера?

Катарина ждёт продолжения речи: за вопросами, наверное риторическими, должно последовать и объяснение. Скорее всего, епископ уже знает, что делать, просто ему не с кем поделиться своими соображениями. А он молчит — у него нет никаких соображений.

— Но… почему Вы спрашиваете об этом меня?

— А потому, дорогуша, что у тебя есть секреты. Не отнекивайся — сама знаешь, что с твоими, как ты их называешь, “друзьями”, я уже побеседовал. А у каждого секрета всегда есть две стороны: одна способна погубить, а другая — спасти. Как дело повернёшь, так оно и выйдет…

Катарина крепит камеру к перекинутому через плечо широкому ремню, фату засовывает в карман, а сама усаживается рядом с Лоренцем, отчего скамья ещё глубже врезается в землю, и прикрытые длинными подолами колени обоих оказываются чуть ли не вровень с носами.