Оттолкнув его руки с удерживаемым в них полотенцем, Катарина, хватаясь за сушилку для белья, пытается встать. Ноги скользят по залитому водой кафельному полу, а руки так слабы, что не в силах удержать вес тела, и она снова оказывается на полу, на этот раз соскользнув по стеночке.
Лоренц так испугался её криков, испугался, что постояльцы по соседству услышат и вызовут охрану, или кто-то из сотрудников зайдёт внутрь, чтобы проверить, всё ли в порядке… Он мог бы заткнуть ей рот ладонью, но что-то в её вопле было такого, что дотрагиваться до неё он пока не рискует. Что угодно, лишь бы только она не орала.
— Ну всё-всё, сейчас выспись, а утром отправляйся по своим делам. Слушания уже послезавтра…
Она не смотрит на него, а ему неудобно наблюдать за тем, как неловко она пытается накинуть на себя банный халат непослушными руками.
— Только не кричи. Дай помогу. Я тебя не обижу…
Слишком поздно он понимает, что зря сказал последнюю фразу. Он уже столько раз её произносил — кто ж ему теперь поверит?
Несмело, стараясь не касаться голых участков тела, он набрасывает на девушку халат, а затем подхватывает её на руки и относит в постель.
— Спи, и не бойся, я тебя не трону, — убедившись, что всё ещё не обретшее полного тонуса тело монахини удобно утроилось под одеялом между двумя подушками, Лоренц укладывается на другом краю — поверх покрывала, не снимая одежды.
Несколько минут проходят в абсолютной тишине и, вслушиваясь в упорядоченное дыхание женщины, он уж было подумал, что она спит, как вдруг её голос, больше похожий на язвительное шипение, нарушает спокойствие:
— А я и не боюсь. Были времена, когда я боялась Штеффи, но потом ты занял её место. Знай: теперь и твоё место занято. У меня появились враги пострашнее, и ты можешь делать, что хочешь — можешь рассказать полиции про Петера, насиловать меня, пока я не умру, можешь расформировать монастырь святой Елизаветы… Но мою покорность ты больше не получишь никогда.
“Не боюсь, не боюсь, больше не боюсь”, — твердила она во сне, но то было уже в её голове. Зацикленный сон без видений — лишь фраза-мантра. А Лоренц не спал до утра. Теперь его черёд бояться. Он слишком долго веровал в то, что угрозы и прельщения заставят своенравную монашку добровольно склонить перед ним свою голову. Что рано или поздно это произойдёт — она признает в нём Мужчину, своего повелителя. Теперь же настало время краха надежд — Лоренц отчётливо понимает, что после сегодняшнего вечера этого не произойдёт никогда, а значит — он её теряет. Ну и что? Ну и что такого? Да, обидно. Ещё ни одна не была так дерзка. Ну и пусть. Отпустит эту, хорошенько подпортив ей жизнь на прощанье, и найдёт другую, более сговорчивую. Да и о каких врагах она говорит? Бредит? Блефует?
Вновь чутко прислушавшись, он улавливает мерное сопение с противоположной стороны постели. Она спит, и на этот раз — по-настоящему. Аккуратно, стараясь не скрипеть кроватью, он поворачивается на бок и сквозь заляпанные линзы очков и полусвет казённого ночника вглядывается в сопящую мордашку. Он злится и на Катарину, и на себя, и заранее — за то, чему между ними так и не суждено случится. Он пропал. Он запал на неё.
***
Катарина останавливается у башни Перлахтурм, рядом со зданием Аугсбургской ратуши — слушания пройдут именно здесь. Не в Золотом зале конечно, но всё же в самом сердце города. Парковочных мест как всегда не хватает, но для представителей официальных делегаций места были зарезервированы загодя. Покидая машину, сестра чуть не задевает дверцей припарковавшуюся рядом даму: судя по тёмной одежде и тёмной коже — представительницу противодействующего лагеря. Обе женщины сдержано кивают друг другу и расходятся в разные стороны. Мулатка в хиджабе — к собирающейся поодаль группе манифестантов. До слушаний ещё несколько часов, они начнутся в три по полудню, но граждане собираются на площади с самого утра. Катарина направляется в кафе: она должна встретить профессора и обговорить с ним детали выступления. Проходя мимо базилики святых Афры и Ульриха, хранящей мощи главных аугсбургских святых, покровителей города, она лишь диву даётся. Как бы ни было противно это признавать, но в чём-то епископ прав: на земле, пропитанной кровью христианских святых, на земле, давшей приют первым христианским проповедникам ещё во времена, когда старинный германский город входил в состав Священной Римской Империи, чужакам не место. За такие мысли, огласи она их вслух, её бы распяли публично: нетерпимость и ксенофобия в современной Германии — самый страшный грех. И Катарина втихаря радуется, что за её тайные чаяния есть кому постоять: с противоположной стороны Ратхаусплатц уже компануются активисты от католических общин, и шуму от них не меньше, чем от поборников ислама. Перейдя через площадь и уже почти добравшись до кофейни, Катарина натыкается на ещё одну группу: стайка граждан с агрессивными лицами провожает её презрительным взглядам, и в некоторых лицах Катарина узнаёт подопечных фрау Керпер. “Все в сборе”, — шепчет она себе под нос, искренне надеясь, что полиции удастся не допустить массовых беспорядков или, чего доброго, кровопролитий.
Размышления о делах общественных сменяются размышлениями о личном. Всего через несколько часов монахине предстоит целый ряд неприятных встреч. Ей совсем не хотелось бы видеть Ландерса — позвонив ему вчера с целью обсудить его выступление, она столкнулась с таким холодным приёмом, что её ухо, прижатое к трубке мобильного, чуть не промёрзло насквозь. Ландерс дал понять, что не нуждается ни в её напутствиях, ни даже в её звонках. Он себя не выдал, но и сомнений не оставил: проклятое фото на епископском телефоне — его рук дело. Катарина даже не удивлена, она лишь не может понять: зачем? Что с ним не так, с этом отцом Паулем? Неужели он настолько ревностно блюдёт нерушимость целомудренного бастиона своего коллеги, что готов на всё, лишь бы оградить того от посягательств? И только ли понятными мотивами ревностного католика руководствуется он? Нет ли тут мотивов личных? Катарина далека от того, чтобы подозревать Ландерса в симпатиях в свой адрес, но что же тогда остаётся? Пытаясь не думать о людях слишком уж плохо, она с волнением напоминает себе о Шнайдере. Выдержит ли он предстоящее испытание? Речь о слушаниях. Как бы ни были сильны переживания сестры за участь отца Кристофа, но нехорошее предчувствие относительно его роли на сегодняшних слушаниях беспокоит её ещё больше. Наверняка, кто-нибудь из провокаторов не удержится и спросит его о Майере. Удержится ли Шнайдер? Остаётся уповать лишь на милость Божию.
Новость о трупе из Рюккерсдорфа стала для Лоренца громом среди ясного неба. Действительно ясного — вчера распогодилось и начало подсыхать, а сегодня над Баварией уже вовсю светит солнце! Хорошенькую же свинью подложили деревенские, сами того не зная, выудив тело на свет божий прямо накануне слушаний! А ведь Катарина пыталась предупредить епископа ещё тогда… Но разве он её послушал? Вчера, проснувшись в гостиничном номере, она была одна. Голова болела нещадно, будто по ней всю ночь били теннисной ракеткой. С трудом припоминая события предыдущего вечера, сестра ужаснулась: что теперь с ней будет? На что способен епископ в гневе? Она даже не хотела сперва возвращаться в монастырь: ей явственно виделось, что вместо ставших родными стен уже пустырь, напоминающий о том, что здесь когда-то жили монахини, лишь догорающими головешками. Но монастырь стоял на своём месте и не собирался никуда исчезать. Даже аббатиса Мария не выказала ни словом, ни жестом и намёка не беспокойство. Сестра целый день ждала звонка. Слушания были назначены на следующий день, а значит господин епископ просто не мог не позвонить — это уже вопрос служебной необходимости. И он позвонил, настолько обескураженный и недовольный, что Катарина уже приготовилась к смерти… Он был взбешён визитом полицейского инспектора, принесшего дурную весть о теле, найденном в Рюккерсдорфе. Инспектор сообщил, что исходя из результатов экспертизы, отец Клаус вовсе не утонул, как то могло показаться. Тело находилось под водой всего несколько дней — с тех пор, как началась буря, и вода в речке поднялась и ускорила ход. Но до этого труп несколько месяцев пролежал в прохладном сухом месте. Более того — он был забальзамирован! Наконец стало ясно, почему ни Катарина, ни Штеффи, открыв злополучную дверь в подвале, не почувствовали запаха… Епископ был напуган — так напуган, что от внимания Катарины это не ускользнуло. “Ты была там в тот день — почему ты мне не сказала? Я бы сразу договорился с полицией о неразглашении, я бы поменял дату слушаний, я бы…”. “Я пыталась Вам сказать”, — отвечала она, — “Я пыталась…”. А он ничего не отвечал. По сообщению полиции, причина смерти Клауса Майера пока не выяснена. Епископ умолял служителей закона повременить с распротранением этой информации в прессе, но было поздно: то ли через местных, то ли через говорливых сотрудников полиции, информация о найденном теле просочилась сперва в соцсети — в виде слухов, а затем и в СМИ — в виде ещё бо́льших слухов. Каких только легенд теперь не гуляет вокруг этой истории: кажется, она взбаламутила общественность даже похлеще, чем подзабытая трагедия с мнимым причастием отца Клауса к самоубийству Александра. Катарина боится за Шнайдера — ему теперь отвечать на вопросы. Его же просто закидают вопросами…
