Вдоволь намолившись, уняв трепет, затушив всполохи страсти в своей неспокойной душе, он наконец залезает под одеяло, обкладываясь подушками, и с силой сжимает веки, чтобы поскорее заснуть. Почти уже провалившись в сон, он вдруг попадает в окружение звуков. Сначала они кажутся ему призрачными отголосками минувшего дня: спешное возвращение в Рюккерсдорф, тело отца Клауса, дружеское, но такое неудобное сближение с сестрой Катариной, плохое настроение Пауля… Но звуки эти звучат не в его голове — нет, они слышатся извне. Источник странного, едва уловимого шума, находится совсем рядом, но не здесь, не в комнате. Опустив босые ступни на пол, Шнайдер подкрадывается к закрытой двери и прикладывается к ней ухом. Так и есть — шум идёт из гостиной. Затаив дыхание, стараясь не производить ни единого движения, Шнайдер сосредотачивается на слышимом. Что это — плач? Не может быть. Кто в его доме может плакать? Уж не привидение ли почившего Майера пришло его проведать? Вполне может быть: ведь пока отца Клауса не отпели, его душа всё ещё не упокоена, бродит, рассерженная, по земле, да навещает старых знакомых. Шнайдер аж язык прикусил от такой догадки — неужто привидение здесь, в его доме? Поговорить с ним или же просто помолиться, чтобы оно оставило его в покое? А плач тем временем не унимается. Это не совсем плач — он звучит не так, как плакал бы ребёнок или расстроенная женщина. Это скорее редкие, но отчётливые всхлипы. Шнайдер тихонько приоткрывает дверь и выглядывает в зазор.

— Пауль, что с тобой? Пауль, тебе не здоровится? — не заметив никакого привидения, Кристоф сразу же обратил внимание на свернувшееся клубочком на диване мелко трясущееся тельце друга. — Ну что ты, расскажи, расскажи…

Он укладывается рядышком, сгребая Ландерса в охапку. Тот ни жив, не мёртв — меньше всего на свете он желал бы, чтобы Кристоф стал свидетелем его слабости, его позора. Кристоф ничего не должен знать ни о его скорби, ни о его боли. Как быть?

— Шнай, — схватив друга за рукав кофты, Пауль, шепчет куда-то в подушку, не поворачивая к Кристофу своего лица. — Шнай, просто мне грустно и одиноко. Иногда мне кажется, что я никому не нужен. Не надо, — он жестом предостерегает Шнайдера от того, чтобы тот по привычке начал ему перечить. — Я знаю, что это не так. Я всё знаю. Просто грустно… Время такое. Ничего особенного, иди спать, Шнай.

Кристоф так ничего и не понял. Он так никуда и не ушёл. Он остался с Паулем, пока тот не успокоился и не уснул. Впервые за годы знакомства он стал свидетелем отчаяния своего друга. Он раньше даже и не подозревал, что такое возможно. В его понимании Пауль просто не умеет плакать. Он даже смерть Вайса пережил с достоинством, отслужив мессу на третий день, и ни скорбь, ни болезнь не помешали ему. Оказывается, Пауль умеет по-настоящему плакать, да так, что не способен даже своих слёз объяснить. Нежели Паулю тоже бывает больно?

***

Катарина с горечью покидает Рюккерсдорф. Шнайдер, перед тем, как зaпереть двери церкви (ненужная мера — всем и так уже понятно, что местные ходят туда, как к себе домой, и неизвестно, сколько копий ключей ходят по рукам, а может быть, аборигенам известны какие-то другие ходы?), педложил ей остаться в церкви на ночь. Несмотря на то, что дождь уже почти прекратился, да и ветер утихает, обещая к утру и вовсе полный штиль, ехать до Аугсбурга, на ночь глядя, по заваленному деревьями шоссе, да ещё и в столь расстроенных чувствах, казалось отцу Кристофу делом небезопасным, но монахине удалось настоять на своём: больше ни одной минуты не намерена она дышать отравой этого места. Eё б воля — и ноги б её здесь не было, но Лоренц со своими поручениями, да и страх за отца Кристофа не позволят ей надолго выбросить Рюккерсдорф и его тайны из головы.

Она едет спокойно, не торопясь. Голод даёт о себе знать, ведь последний приём пищи был ещё в монастыре, рано утром. Но стоит сестре вспомнить Гюнтера и его харчевню с радушными официантками, годной стряпнёй и хмельными напитками, как тошнота подкатывает к горлу. Лучше уж умереть от голода по пути в Аугсбург, чем ещё хоть раз угоститься у Гюнтера. Трасса почти пуста — все, кто торопился домой, уже добрались, и отныне лишь случайные путники рассекают шинами своих автомабилей по влажному полотну. Окончательно расслабившись, Катарина думает: а не срулить ли ей по пути в какую-нибудь забегаловку, поужинать, передохнуть, да и машину дозаправить не мешало бы. Редкие огни автосервисов мелькают по обе стороны шоссе, но это всё не то, ей нужно местечко поуютнее. Глазея по сторонам, она почти забывает смотреть вперёд и чуть не врезается в неуклюже припаркованный чёрный ауди. И кто так паркуется? Нос машины исчезает в придорожных кустах, а задние колёса занесены на проезжую часть. Неужели авария? Аварийные огни отключены, а в почти полной тьме ночи разглядеть что-либо сквозь тонированные стёкла невозможно. Руководствуясь христианским долгом (или обычной социальной ответственностью законопослушной гражданки?), Катарина паркуется на обочине, проследив, чтобы её машина не служила помехой движению. Она покидает мерседес и направляется к странному ауди. Он кажется ей отдалённо знакомым, хотя номеров из-за налипшей грязи не разглядеть. Да мало ли их, этих чёрных ауди, по всей стране — и все они на одно лицо.

— Эй, есть кто-нибудь? С Вами всё в порядке? Может быть, вызвать полицию? — сестра обходит машину кругом, инстинктивно избегая заглядывать в окна. Никаких видимых повреждений на корпусе нет, бензином вроде не пахнет. А может, машина пуста? Кончилось топливо, и водитель отправился на поиски…

— А я делал ставки. Я сам против себя самого. Выйдешь-не выйдешь. Не ошибся в тебе, профурсетка! Как про таких, как ты, говорят: шлюха с золотым сердцем? А ехала бы себе дальше, и ночка выдалась бы спокойной. Но старина Лоренц любит игры, а ты, похоже, уже доигралась.

Лоренц, бесшумно подкравшийся откуда-то со стороны придорожных насаждений, шепчет сестре на ухо свои речи, прижимая её к боковой дверце своего ауди. Катарина никогда не увлекалась фильмами ужасов, но ей кажется, что ничего подобного ни в одном из них ещё не показывали. Ничего настолько страшного.

— Господин епископ, что Вы здесь делаете? Вы… Вы следите за мной?

Она пытается держаться ровно. Конечно, он следит, она знает это. GPS-трекер в своём гнезде. Но что ему надо?

— Слежу? Помилуй. Просто я решил устроить нам небольшое романтическое приключение. И начал его с сюрприза. Ну, скажи — сюрприз удался?

Она замечает, что он больше не жмётся к ней, и, почувствовав свободу от душных обжиманий, разворачивается к вездесущему епископу лицом. Он в светском, как и тогда, когда нагрянул к ней в мотель. В узких чёрных джинсах и чёрной толстовке с еле различимым то ли от множественных стирок, то ли от тьмы вокруг, принтом, изображающим обложку одного из первых альбомов Megadeth. Можно было бы снова сказать “слишком молодёжно”, но если какая молодёжь так и ходила, то было это годах в восьмидесятых. Лоренц в своих обычных очках и в тёмных конверсах. Катарина фыркнула бы от вида этой нелепицы, если бы ей не было так страшно.

— Ну? Какие будут пожелания? Чего ты хочешь? Говори, не стесняйся! — на его губах играет кривая улыбка, а левая скула, кажется, чуть-чуть подёргивается.

— Я хочу домой. В монастырь… — честно признаётся Катарина.

— Не считается. Я же сказал: ро-ман-ти-чес-ко-е свидание. Знаешь, что это такое? Или уже подзабыла? Тебе напомнить? Ну? Отвечай!

— Хорошо, господин епископ. Я хочу есть, — снова честно признаётся Катарина.

— Вот это другое дело. Значит, едем ужинать. Раздевайся.

Не то, чтобы Катарина не ожидала вновь услышать это слово, но в текущем контексте оно действительно прозвучало неожиданно.

— Что, прямо здесь?

Лоренц смеётся во весь голос:

— Не торопи события, милая. Сними верхнее — у тебя же под рясой что-то приличное, я надеюсь? Не хотелось бы, чтобы в нашей парочке именно ты привлекала к себе внимание.

Под рясой у сестры обычное вязаное платье до колен. Достаточно плотное, чтобы не светить лишнего, но достаточно узкое, чтобы подчеркнуть отсутствие излишеств в очертаниях её фигурки.