— Брось, Агнес, ты же знаешь… — он осекается, но продолжать и не требуется.
— Да, я знаю, — многозначительно отвечает блондинка. — Честно говоря, я всегда догадывалась. Всегда подозревала тебя в… И за Кристофа волновалась. И даже время от времени раздумывала над тем, как бы тебя вывести на чистую воду. Прошу, Пауль прости — я была не права! — женщина борется с подступающими слезами, причина которым — стыд и сожаление.
— Агнес, — Ландерсу тоже давно хотелось исповедоваться, да он всё не решался. — Но ты же позволила Кристофу остаться у меня, даже зная, что́ я к нему чувствую?
Оба молчат. Замужняя женщина, ревностная католичка и человек, обличённый саном, просто не должны такое обсуждать. Что там обсуждать — даже задумываться. Но оно коснулось их лично, и невозможно больше молчать.
— То, что ты к нему чувствуешь, зовётся любовью, Пауль. Мне спокойнее оттого, что я знаю, что мой брат находится под опекой любящего человека. И ещё мне совестно. Это так эгоистично с моей стороны, Пауль…
— Я сам выбрал этот путь. Спасибо тебе. Спасибо, что… не предала.
Журналистов давно уж не видать — надоело им, и, так и не разжившись сенсационными интервью, они забыли сюда дорогу. А были времена, когда Пауль из дома выйти не мог, не будучи подкарауленным каким-нибудь ушлым борзописцем. Да ещё полицейские… Они просто задёргали его своими расспросами. Хорошо хоть Шнайдера оставили в покое — справка из клиники неврозов сработала несчастному на пользу. Пауль даже боялся потерять приход — кому такая шумиха понравится? Но епископат его не потревожил, а местные… Они его поддержали. Даже взялись держать вахту у дома своего настоятеля в самые трудные времена, когда журналисты ещё осаждали его со всех флангов.
— Кристоф идёт на поправку, и даст Бог, к осени он сможет выйти на работу. В местном колледже есть вакансия преподавателя истории религии, так что…
Агнес отставляет чашку и хватает Пауля за руки своими нагретыми ладонями. Его руки сухие и тёплые — волшебные руки Пауля.
— Ай! — тот неловко их отдёргивает, натягивая манжеты до самых кистей.
— Прости, всё время забываю о твоих ранах…
Та ночь ещё долго будет сниться ей в кошмарах. Супруг нёсся, не разбирая дороги, не глядя на спидометр, забыв о любой осторожности — он просто боялся не успеть, а она, забравшись на заднее сидение, прижимала к себе обоих — ватного Кристофа и истекающего кровью Пауля. Она не разбирается в медицине, и тогда молилась лишь об одном — чтобы оба были ещё живы. Ведь ей казалось, что она прижимает к себе два мёртвых тела.
— Пустяки. Поздно уже.
— Да, я поеду, пожалуй.
— Я не прогоняю.
— Знаю. Пауль…
Они прощаются в дверях, крепко обнявшись. Проводив гостью, Ландерс обращается к пакетам, оставленным ею на диване. Один — поменьше, с логотипом нюрнбергской сетевой аптеки. За несколько недель он уже выучил названия всех этих медикаментов и их дозировки наизусть. Ему даже пришлось научиться ставить уколы — но это на самый крайний случай. Другой пакет — побольше, с логотипом ателье Фрау Шнайдер. Агнес теперь часто такие привозит, и Паулю каждый раз вдвойне неудобно: неудобно принимать, неудобно отказываться…
Очнувшись в палате, он обнаружил свои руки перебинтованными, а себя, следовательно, живым, и тут же расстроился. Шнайдера он нашёл уже позже — в другом отделении: тот всё ещё спал, но на этот раз под наркозом медицинским, целительным. Доктор объяснил, что Кристофа накачали какой-то ветеринарной дрянью, которая почти парализовала деятельность его сердечной мышцы. В палату к другу Пауля так и не пустили, а вскоре и вовсе направили Шная в лечебное заведение закрытого типа. Всё это время Ландерс думал лишь об одном — слышал ли друг его исповедь там, у алтаря, понял ли, вспомнит, захочет ли он после этого его видеть или же не пустит на порог? Через три недели позвонила Агнес. Разговор с нею стал чем-то невероятным — она сообщила о выписке брата и попросила Ландерса встретить его и отвезти к себе. А ещё она сказала, что так пожелал сам Кристоф.
— Пауль, я написал прошение о снятии сана. Пауль, я отправил его и в епископат, и в архиепархию, и в аппарат кардинала, и в Ватикан. Пауль, я не справился. Я недостоин. Я больше не пастырь. Я хочу освободиться, Пауль. Знаю — шансов почти нет, но вдруг…*
И он нырнул в объятия друга прямо на пороге клиники. Он продолжал давиться словами, топя их вo всхлипах, и всё это время он так крепко сжимал ослабленное кровопусканием тельце, что Пауль чуть было не задохнулся от счастья.
— Шнай, ты, наверное, совсем ничего не помнишь, — неуклюже начал он, когда Кристоф наконец успокоился.
— Я всё помню, Пауль. Той ночью я был в сознании. Я думал, что брежу, думал, мне всё снится, думал даже, что умер, но психолог объяснил — там, у алтаря, я был в своём уме. Что они со мной делали в этой клинике, Пауль! Даже гипноз. Они мне объяснили — я не безумен. А сам я понял: ты — святой, теперь я точно знаю это, — он вдруг отстранился, отводя взгляд, и сердце Ландерса вновь забилось в предчувствии нехорошего. — Я не смогу ответить тебе взаимностью. Психолог мне всё растолковал, ты понимаешь? Мы выяснили это. Я не такой, как ты, но я тебя люблю… Я написал в Ватикан — это моя последняя надежда. Пусть я не служу, но сан на мне, и пока это так, я неволен. А я не хочу больше быть невольным — там, в больнице, у меня было много времени, чтобы всё обдумать. Я многое о себе понял. Миссию я провалил, но Господь сохранил мне жизнь — значит, у него на меня есть другие планы! Я хочу начать жизнь заново — мирскую, как обычный мужчина, понимаешь?
— Шнай, а как же я? Ты… меня не осуждаешь?
— Тебя? Святого? Я твой должник до самой могилы. И твоя тайна навсегда останется тайной.
Той же ночью, дождавшись, когда Шнейдер уснёт в гостевой спальне, Ландерс заперся в своей и сжёг себя. Один за другим он жёг листки со стихами, нещадно выдирая их из тетрадей и отправляя на съедение огню. От своих чувств он оставил лишь гору пепла на широком жестяном подносе. Крупные слезинки с шипением падали на дотлевающий мусор. Тайна… Господь дал ему шанс искупить свой грех, вернув в эту жизнь. А Шнайдер не оставил ему другого выбора. Тайна — уже прошлое.
***
Пауль проснулся в пять, по будильнику. Утро бодрит совсем не летней прохладой, и, ёжась после душа, он на цыпочках пробирается в гостиную — пора собираться на службу. Он научился делать всё почти бесшумно — гладить, одеваться, завтракать — всё, лишь бы Кристофа не разбудить.
— Откуда костюмчик? Неужели Агнес заезжала, а я снова всё проспал?
Шнайдер возникает в дверях своей спаленки, в одних трусах и кофте с эмблемой Chicago Bulls, которая ещё недавно была ему в пору, а нынче висит, как не своя. Шнайдер неимоверно исхудал, ест через силу, да и то в основном под пристальным контролем Пауля, а физические нагрузки по настоянию докторов для него пока под запретом. Его сердце ослабло, нервная система истощена, по ночам он всё ещё видит чудовищ, а внутри сгорает от чувства вины. Но он лечится. В клинике он понял главное: он болен. И момент, когда он это понял, стал началом длинного пути.
Растерявшийся от неожиданности Ландерс мешкается у зеркала — всё же разбудил…
— Да, она. Тебя Агнес больше не обшивает, коли ты больше не настоятель, так принялась за меня, — Пауль возится с запонками — подобные штучки ему в новинку. Агнес его балует. — А спать тебе нужно больше, так скорее выздоровеешь. Зачем встал?
Взгляды встречаются в зеркале платяного шкафа. Следом в нём отражаются две улыбки.
— Слушай, Пауль, скажи, а если Ватикан всё же подтвердит моё прошение, ты не будешь против? — Шнайдер мнётся. В клинике, где запрещены посещения, у него было достаточно возможностей для того, чтобы осмыслить свой путь, своё прошлое и своё будущее. И он лишь догадываться может, сколько боли прочинил другу, по неведению играя с его чувствами на протяжении всех этих лет. Но он решил, и Пауль должен знать.
— Против чего? Против того, чтобы с тебя сняли целибат? Да с меня ящик бордо, если это случится, — Ландерс осекается: — Когда, Шнай, не если. Когда. Ты достоин этого. Найдёшь себе жену, устроишь свою жизнь… И больше никакого безумства!
