Виола.

– Кто там? – спросили из-за двери.

– Это Ивона.

Я оглянулась. По улице ехали машины и запряженные лошадьми телеги, шли по своим делам люди.

Ну скорее, Виола, стою тут у всех на виду, да еще с этим справочником!

Дверь открылась, я быстро вошла и закрыла ее за собой.

Девушкой с подпольным именем Виола оказалась Янина Грабовски, мы вместе были в скаутах. Она стояла, растопырив пальцы на обеих руках – красный лак на ногтях явно не высох.

– Извини, что сразу не открыла, – сказала Янина.

Я протянула ей телефонный справочник:

– Виола, это для Конрада Жеготы.

Крашенная в рыжий цвет, крепкая, как фермерша, Янина была неплохой девчонкой, но свою жизнь я бы ей не доверила. Она не заработала ни одного серьезного скаутского значка, например, за оказание первой помощи или по ориентированию, и все понимали, что значок за творчество она получила, потому что умела хорошо делать макияж.

Янина зажала справочник между ладонями.

– Спасибо, Ивона.

Явку организовали в многоквартирном доме. Высокие окна с видом на улицу прикрывали прозрачные белые занавески. Из мебели в комнате обнаружились только покрытый слоем пыли металлический стол и два легких стула. На столе стояла допотопная пишущая машинка, лежали прошлогодние модные журналы, а еще кто-то принес и поставил сюда же банку с золотой рыбкой. Она зависла на месте, шевелила плавниками и смотрела на меня с открытым, как будто от удивления, ртом. Казалось, даже она понимает, что офис не настоящий.

Янина небрежно бросила справочник на стол. На ее лице появилась ерническая улыбка, и она вдруг громко рассмеялась.

– Кася, то есть Ивона, надеюсь, ты не ждешь, что я буду делать морду лопатой? Это все так смешно.

Петрик выбрал для нее имя Виола. Виола – значит фиалка. Янине, высокой девице с запястьями толстыми, как ножки стола, такое имя совсем не подходило.

– Говори тише. Вдруг за нами следят?

Лампа под потолком казалась слишком яркой.

«Это специально, чтобы нас каждый нацист с улицы мог увидеть?» – возмущенно подумала я.

– Единственный нацист подошел к этому дому, увязавшись за Анной Садовски. Та переносила в лифчике гранаты. Всю дорогу с ней заигрывал. У некоторых девочек бывают веселые задания. – Янина шагнула ко мне и предложила: – Сыграем в картишки?

Картишки?!

– Там в справочнике деньги. Может, спрячешь куда-нибудь? Или хочешь, чтобы нас расстреляли?

– Да ладно тебе, оставайся. Я сделаю тебе прическу.

– Я должна вернуться домой до темноты.

Янина сцепила пальцы на груди:

– Начес?

Она работала на неполную ставку в лучшей люблинской парикмахерской.

– Петрик сказал, чтобы я сразу уходила.

– А у вас с ним шуры-муры?

– Мне надо идти…

– Все говорят, ты ему нравишься…

– Мало ли что болтают. Это все слухи. – Я быстро пошла к двери.

Янина взяла журнал и села на стол.

– И тебе совсем не интересно?

Я обернулась.

– Даже слухи, например, про Надю Ватроба?

Я шагнула обратно к столу.

– Что ты о ней знаешь?

Янина задумчиво посмотрела в потолок:

– Теперь ты решила задержаться.

– Надя – моя лучшая подруга.

– Неужели? – притворно удивилась Янина и принялась листать журнал.

– Слушай, хватит уже. Там на улице ждет ее собака. Она очень серьезно больна.

Янина захлопнула журнал.

– Фелка?

Надину Фелку все знали.

– Янина, если ты мне не расскажешь…

– Ладно, ладно. Я знаю только, что Петрик, то есть я думаю, что это он, укрыл Надю с ее мамой на безопасной квартире.

– Далеко?

– Точно, что в Люблине. Но больше ничего знаю.

– И больше ничего?

– Я слышала, что она прячется прямо под носом у нацистов.

Совершенно обалдев, я вышла из дома, спустилась с крыльца и отправилась домой через парк, как мне и велел Петрик.

Надя в безопасности!

Я как на крыльях летела с коляской домой и думала о том, как бы поскорее покормить Фелку.

Надя с мамой в Люблине!

Все, что я могла сделать для подруги, – это позаботиться о Фелке и продолжать работать на подполье.

В общем, мое первое задание, несмотря на все насмешки Янины, я выполнила. Стала ли я частью Сопротивления? Я передала посылку с деньгами и была готова хоть на следующий день дать присягу, чтобы стать подпольщицей по-настоящему.

На полпути к дому хлынул ливень, и мы с Фелкой вымокли до нитки.

«Тебе просто повезло, – ритмично чавкали мои туфли, – но не рассчитывай, что так будет всегда».

В поезде по дороге домой из «Блюма» я постаралась забыть о лагере и мысленно сосредоточилась на том, как найти работу врача.

В дорогу я надела форму СНД и почти сразу об этом пожалела. Как было бы хорошо смотреть в окно на пролетающие мимо пейзажи и составлять в голове список клиник, которые следует посетить в поисках работы. Но, увы, такой возможности мне не представилось – каждый пассажир считал своим долгом остановиться и выразить восхищение моей формой.

– Фройляйн, можно я потрогаю вашего орла? – попросил маленький мальчик.

Он стоял прямо напротив меня – спина ровная, руки по швам, только слегка покачивался в ритм поезду. Рядом застыла его мама. Она приложила два пальца к губам и смотрела на меня так, как будто самого фюрера увидела.

Да, можно сказать, что быть представителем СНД обременительно, но в то же время форма вызывала уважение у людей и повышала самооценку. Мы, молодые, чувствовали свою силу.

– Хорошо, потрогай, – разрешила я.

Мальчик прикоснулся к моему значку так осторожно, будто к крылу бабочки, и у меня от умиления слезы навернулись на глаза.

Ничто не может растрогать больше, чем неиспорченное дитя Германии.

В том, что моя униформа привлекала всеобщее внимание, не было ничего удивительного: девушка с полным комплектом значков СНД – большая редкость. Гитлерюгенд – союз, в который принимались только мальчики. У них значками и нашивками награждали за любую активность, вплоть до пересадки горшечных растений, а у нас в СНД вариантов меньше, и, соответственно, получить значок было сложнее. Мой синий пиджак лидера украшали: Красный крест, серебряная пряжка медсестры и значки за мастерство в оказании первой помощи и физическую подготовку.

Но предметом всеобщего внимания был золотой орел с расправленными крыльями, который крепился к пиджаку над сердцем. Это высший знак отличия лидера. Мама расплакалась, когда я в первый раз пришла домой с этим значком на груди. Из-за войны орел впечатлил ее куда больше, чем мой диплом об окончании медицинского института.

По возвращении домой я первым делом попыталась найти работу по специальности. К сожалению, даже притом что я была второй выпускницей на курсе, врачи частной практики не горели желанием нанимать меня. Видимо, риторика партии о том, что настоящая немка должна вести дом и растить детей, прочно засела в головах пациентов, и они предпочитали врачей-мужчин. А мне, выпускнице университета, после настоятельных рекомендаций пришлось закончить курсы рукоделия, и в итоге я подрабатывала шитьем.

Со временем мне все-таки удалось устроиться в кожную клинику в Дюссельдорфе. Там мне по минимальной ставке платили за каждого пациента. Работа скучная, если что и нарушало ежедневную рутину – это вскрытие фурункулов. Я начала опасаться, что утрачу приобретенные в институте навыки, ведь без постоянной практики хирург не может оставаться профессионалом.

К тридцать девятому году наша экономика заметно улучшилась, и это, соответственно, привело к уменьшению пациентов, которые нуждались в помощи дерматолога. Даже источник нашего надежного заработка – «руки судомойки» – перестал быть проблемой для большинства немецких домохозяек. Рейх поставлял с востока рабочую силу, и теперь судомойками трудились полячки. В результате мой заработок превратился в сущие гроши. Состояние отца перешло из серьезной стадии в критическую, и мама вынуждена была сидеть с ним дома. Я стала единственной кормилицей в семье и очень скоро – единственным недоедающим доктором в Дюссельдорфе. Поэтому я продолжила работать неполный день в лавке дяди Хайнца.