– Хочешь посмотреть? То есть я могу показать тебе гардероб отца.

Я провела Пола в папину комнату. У родителей были разные спальни – традиция того времени.

Тени от настольной лампы в углу убегали вверх по стене. Прислуга все еще убиралась в комнате: обметала пыль, каждую весну стирала занавески из органзы и перестилала постельное белье с греческим орнаментом, как будто отец мог вернуться в любой день и с криком «Всем привет!» бросить саквояж на кровать.

В нише эркерного окна стоял небольшой диван, небрежно зачехленный в давно поблекший мебельный ситец. Я открыла гардероб отца и включила свет. В комнате сразу запахло табаком и бальзамом «Викс вапораб».

– О, Кэролайн!

В гардеробе с двумя рядами вешалок все осталось как при жизни отца. Брюки хаки, брюки из кроссбредной шерсти и белые фланелевые брюки. Пиджаки самых разных фасонов – от спортивных норфолков с ремнем и пиджаков из сержа до визиток. На полу – ряды набитых оберточной бумагой двухцветных ботинок и одна пара лакированных слиперов. Фуляровые платки соседствовали с подвешенными за пряжки ремнями. На верхней полке лежала мамина черная ткань с похорон. В силу возраста я не была в тот день в церкви Святого Томаса, но в «Нью-Йорк таймс» писали: «Женщины Вулси молились на первой скамье». Я взяла и пропустила между пальцами ремень из тюленьей кожи на замше.

– Твой отец был очень аккуратным.

– Вообще-то, нет, это мама им занималась.

Пол взял с верхней полки серую, плотно набитую желтой оберточной бумагой шляпу федору, повертел в руках, как ученый – редкий метеорит, и положил обратно. Он вдруг помрачнел.

Я испортила ему настроение?

– Видишь ли, папа был дальтоником, – объяснила я.

Пол молча посмотрел на меня.

И почему я никак не могу замолчать?

– Да еще не желал, чтобы его одевал слуга.

Пол и не думал меня перебивать, просто смотрел с каким-то странным выражением во взгляде. Жалел бедную старую деву, которая тосковала по своему отцу?

– Отец настоял на том, что будет одеваться сам, поэтому мама покупала ему одежду только базовых цветов. Коричневый и синий. – Я выключила свет в гардеробе. – Видел бы ты, как он наряжался до этого.

Закрывая дверцу, я с трудом сдерживала слезы.

– Как-то вышел к завтраку в желтом пиджаке с лиловым галстуком, в оранжевых брюках и красных носках. Мама так смеялась, что чуть не задохнулась. – Я прислонилась лбом к холодной окрашенной двери. – Извини, Пол, что-то я расклеилась.

Пол взял меня за плечи, развернул и притянул к себе. Он откинул мои волосы и поцеловал в щеку. Его губы сначала задержались, а потом проделали неспешный путь к моим губам, и я сразу почувствовала вкус французских сигарет и кок-о-вен[19].

Пол снял шарф и освободил аромат «Сумарэ».

Сосна. Кожа. Мускус.

Мы переместились к дивану. Ледяной снег барабанил по окнам, словно песок в ураган. Пол коснулся рукой внутренней стороны моего бедра. У меня слегка участился пульс. Он двумя пальцами потянул шелковый чулок. Я расстегнула верхнюю пуговицу на его рубашке. Потом еще одну. Скользнула ладонями под рубашку и провела вниз по гладкому, как внутренняя сторона раковины, телу.

– Мне кажется, ты выпила больше чем «доля ангела», – шепнул мне на ухо Пол.

Он расстегнул верхнюю пуговицу моего платья. При слабом освещении его лицо было особенно красивым и таким серьезным.

Мы действительно занялись этим.

Я прогнала все мысли о Рине.

Вторая пуговица. Третья. Так медленно.

Пол потянул платье вниз и поцеловал мое голое плечо.

– Не могу поверить. Ты так прекрасна, – бормотал он, не спеша опускаясь все ниже к моей груди. – Думаю, кровать подойдет лучше.

Я только кивнула в ответ, сил говорить у меня не было.

Моя кровать с балдахином и розовым атласным покрывалом? Она не видела никого даже отдаленно похожего на Пола.

Мы зигзагом перешли в мою спальню, по пути избавляясь от моего белья.

– Подними руки, – шепнул Пол, как только мы добрались до кровати.

Я подняла руки, как будто собиралась нырнуть, а он одним движением снял с меня комбинацию и платье. Потом сбросил пиджак и привлек меня к себе. Я дрожащими пальцами потянулась к его ремню. Пол целовал меня, когда я расстегнула ремень и целиком вытащила из шлевок. Расстегнула молнию. Пол перешагнул через брюки, и мы упали на гладкий атлас. Кровать заскрипела под непривычным весом.

– Ты еще в носках? – спросила я.

Пол поцеловал меня в шею.

– Ты ничего не слышишь? – уточнил он и продолжил целовать все ниже.

– Что? – Я приподнялась на локте. – Кто-то пришел?

Пол опустил меня обратно и шепнул на ухо:

– Нет никого. – Его шершавый подбородок приятно касался моей щеки. – Не думай об этом.

Так чудесно было лежать с Полом в постели и чувствовать, что он только мой и ничей больше.

Пол навалился на меня сверху и поцеловал в губы. На этот раз настойчиво.

Внезапно и я услышала какой-то посторонний звук. Стук в дверь. Но как можно было пройти мимо привратника? Я замерла. Губы Пола путешествовали по моему телу все ниже. Меня начала бить дрожь.

– Кто-то пришел, – проговорила я в темноте.

Нужно понимать, какой объединяющей силой было для молодых поляков подполье. После вторжения немцы объявили скаутов преступной организацией, а мы стали соблюдать конспирацию, и теперь нас называли «Серые шеренги». Мы подчинялись польскому правительству в изгнании, которое нашло убежище в Лондоне.

Зузанна дни напролет работала в люблинском полевом госпитале и почти не бывала дома, так что я общалась только с девчонками из нашей восстановленной группы. К тому же участие в подполье придавало смысл существованию под властью немцев.

В герлскаутах мы прошли отличную подготовку по оказанию первой помощи, но в «Серых шеренгах» продолжили тайно посещать медицинские курсы. Старшие девушки сражались бок о бок с парнями, работали санитарками, шили одежду и присматривали за сиротами. Некоторые даже помогали освобождать людей из немецких тюрем, взрывали мосты и добывали вражеские военные планы.

Я входила в группу из семи человек, где были девушки помладше. Мы прятали польские книги, чтобы их не уничтожили немцы, и учили детей в подпольных классах. Еще обучались дешифровке, изготавливали фальшивые удостоверения личности и донесения. Мы участвовали в саботаже – переставляли уличные знаки, чтобы эсэсовцам было сложнее найти нужную дорогу. По ночам подключались к немецким динамикам и передавали польский гимн. И чем больше нам удавалось, тем сильнее хотелось поучаствовать в чем-то еще. Как наркотик. Однако нельзя было забывать о конспирации. Нацисты не только решили расположить в Люблине свои штабы, они по всей Польше распространили шпионов – они выявляли и арестовывали лидеров герлскаутов.

Плюс ко всему участились внезапные облавы-лапанки, которые устраивали эсэсовцы. Мама жила в постоянном страхе, что мы попадем в такую облаву. И немцы уже не ждали наступления темноты, они хватали всех без разбору в самых неожиданных местах: в церквях, в поездах, в очередях за продуктами. Чуть не повезет, тебя схватят и отправят в тюрьму. Большинство переправляли в Германию, где люди работали и умирали в жутких условиях. Польские дети с арийской внешностью тоже были в группе риска – иногда они исчезали. Однажды их всех согнали в поезд и куда-то повезли, а немецкие солдаты стреляли в матерей, которые бежали за поездом.

Страдали и крестьяне. Если деревня выделяла слишком мало работников, в наказание сжигали все дома.

Петрик не рассказывал, но я знала, что его отца, капитана польской армии, арестовали вместе с сослуживцами, и теперь Петрик был единственным мужчиной в семье. До войны у нас все мужчины с университетским дипломом зачислялись в армию как офицеры запаса, поэтому новые власти, арестовав офицеров, легко избавились от самых образованных поляков.