После тишины леса в лагере «Блюм» и монотонной работы в клинике сутолока у входа в лавку и толчея у прилавка были неплохим развлечением. Хотя домохозяйки сами напоминали послушное стадо коров.

В лавке, чтобы отвлечься от своих проблем, я отрывала от рулона большие куски белой бумаги и отрабатывала хирургические узлы, завязывая бечевку на коробках.

Как-то в воскресенье, когда лавка была закрыта для покупателей, я пришла на работу. В этот день дядя вызывал только меня, чтобы никто не мог увидеть, чем мы занимаемся. Его специальный проект.

– Поторопись, – велел Хайнц. Он стоял, прислонившись к разрубочной колоде, которая просела от его топора, а еще раньше – от ударов топора его отца. То, что дядя возбужден, не мог скрыть даже затвердевший от высохшей крови фартук.

Как я могла вляпаться в такое? Годами боялась сказать хоть слово – вот как.

Хайнц наблюдал за тем, как я выбираю самую тугую из разложенных на столе кишок барашка. Для него ожидание было одновременно самой приятной и самой мучительной частью процесса. Я вывернула кишку, замочила ее в отбеливателе, а потом аккуратно, чтобы не повредить брюшину и мышечную ткань, удалила слизистую оболочку. Дядя меня подгонял, но я не спешила – любой случайный надрез или прокол мог обернуться катастрофой.

– Быстрее не получится, – огрызнулась я.

Тянуть время было лучшим вариантом, потому что иначе дело не обходилось одним разом.

В процессе подготовки я изводила себя малоприятными вопросами: почему я в лавке, а не дома? Почему не ищу новую работу?

Я сама во всем виновата. Боялась, что Хайнц разгласит наш секрет, и угодила в его капкан. Надо было с самого начала поставить его на место, но тетя Ильза, узнав обо всем, вряд ли стала бы платить за мое обучение.

А мама? Я бы ей, конечно, никогда не рассказала. А папа, пусть даже смертельно больной? Он бы убил дядю Хайнца, если б узнал.

Такой была плата за мое обучение. Дядя считал, что я сама этого хотела, другой причины для молодой женщины оставаться с ним в лавке не было.

Хайнц подошел ко мне и поднял юбку. Я в который раз почувствовала, как его загрубелые пальцы прикасаются к моим бедрам.

– Почему ты всегда так долго с этим возишься? – спросил он.

Я ощутила сладковатый запах перегара и оттолкнула от себя его руку.

– Не все быстро делается.

Хайнц был далеко не лучшим представителем высшей расы. С уровнем интеллекта где-то на границе между слабоумием и заторможенностью, он с трудом воспринимал предложения, в которых было больше двух слов. Я смахнула капли с тонкой пленки, отмерила и отрезала нужный кусок. Когда раскатала гладкую, как шелк, кишку, физиономия Хайнца уже стала красной.

Дальше я и без его указаний знала, что делать. Взять жестяную банку со свиным смальцем и идти в мясохранилище. Странно, но однообразие этих жутких действий меня успокаивало. Я дернула за шнур, который включал голую лампочку под потолком, и легла на холодную деревянную полку. Даже с мешком из-под муки на лице я могла точно описать, что будет дальше. Сладковатый запах муки перебивал исходящие от Хайнца запахи крови забитой скотины, сигар и белизны. Главное – не плакать. Это его разозлит, и процесс затянется. Он натянул мое изделие на член, обмакнул руку в жир, смазал и приступил к делу.

А я мысленно повторяла характеристики костей руки.

Первая: ладьевидная, от греческого «скафос», что значит «ладья».

Складки живота Хайнца с каждым его тычком хлопали по мне, как волосатый фартук. Он задышал чаще – верный признак того, что надолго это не затянется.

Вторая: полулунная, имеет форму полумесяца.

Я давно перестала мечтать о внезапном сердечном приступе. Хайнц годами жрал жирное мясо, так что бляшки у него наверняка были толщиной с палец, но это не свело его в могилу.

Третья: трехгранная.

Четвертая: гороховидная, от латинского «pisiform» – «горох».

Хайнц, как обычно, не смог себя контролировать и начал стонать. У меня от его дыхания запотела шея. Он удерживал свою тушу, опираясь на полку. Мощные руки мясника задрожали от напряжения.

Дверь холодильной комнаты без стука открылась. Мешок соскользнул у меня с лица. На пороге стояла Ильза. Одной рукой она придерживала дверь, во второй держала банку с вареньем. Наверное, услышала стоны Хайнца, даже не стоны, а звуки, очень похожие на визг недорезанного хряка.

– Закрой дверь, женщина, – приказал Хайнц с портками на щиколотках и красной от возбуждения мордой.

Я не поняла, что выражало лицо тети – отвращение или усталость? Она просто поставила банку на полку, развернулась и вышла.

Щелкнул замок, и Хайнц вернулся к своему делу.

В один из ничем не примечательных дней я сидела за своим рабочим столом в клинике и думала о том, как докатилась до такой жизни. Я только завершила осмотр последнего пациента, пухлого четырехлетнего карапуза. Выдала его мамаше мазь от чесотки и отослала домой. С моей подготовкой я могла бы занимать спокойную должность в университете, но на зарплату преподавателя семью не прокормить.

Я полистала журнал «Медицина», и мне на глаза попалось объявление с вакансией в исправительном лагере для женщин. Лагерь находился в девяноста километрах к северу от Берлина, недалеко от городка Фюрстенберг на берегу озера Шведт. Тогда появилось много таких лагерей, в них обычно отправляли тунеядцев и мелких преступников. Идея сменить обстановку пришлась мне по душе.

Курортный городок?

Я буду скучать по маме, но по Хайнцу – точно нет.

Единственное, что я знала об этом лагере, – это то, что там работал мой однокурсник по медицинскому институту Фриц Фишер, но зато у него было очень благозвучное название – Равенсбрюк.

В сочельник мы с Полом решили пойти на каток в Центральном парке. Я любила кататься на коньках – научилась еще на пруду Бёрд неподалеку от нашего дома в Коннектикуте, но практиковалась мало, поскольку избегала любой обуви, которая делала меня выше. К тому же до этого дня мне просто не с кем было пойти на каток. Бетти скорее согласилась бы проглотить пчелу, лишь бы ее никто не увидел на коньках. А я дала себе слово, что, пока Пол в Нью-Йорке, использую это время на полную катушку.

Погода выдалась идеальной для катания. День ясный, холодный, с кусачим ветром, так что к вечеру лед был гладким, как отшлифованный бильярдный шар. В итоге на замке Бельведер подняли долгожданный для всех любителей коньков флаг – красный круг на белом поле. Весть о том, что лед готов, пронеслась от швейцара к швейцару по всей Пятой авеню, и в результате вокруг катка образовалась толпа.

Когда мы с Полом пришли, первую группу уже выпустили на лед. Мужчины почти на профессиональном уровне демонстрировали «волчок» и опускались на колено. За ними попарно или по трое выкатывались женщины, их тяжелые пальто развевались, как паруса. Пол, притом что не имел большого опыта, оказался надежным партнером. Мы рука об руку скользили от одного пруда к другому. Ни за что не стала бы кататься на коньках при таком скоплении народа, но с Полом все было иначе – я энергично отталкивалась ото льда, и очень скоро мы с ним нашли общий ритм. У меня вдруг возникло ощущение, будто я впервые пробую жить.

Мы скользили под арочными мостами. Никогда не слышала, чтобы «Лунная соната» Бетховена и вальс Эмиля Вальдтейфеля «Конькобежцы» звучали так восхитительно, даже притом что их транслировали через установленные на кабинках динамики.

Народ все прибывал, на катке стало тесно, и мы решили закончить. В воздухе пахло теплыми каштанами. Мы уже собрались сесть и снять коньки, но тут я услышала, как кто-то зовет меня по имени.

– Кэролайн! Подожди.

Это был Дэвид Стоквелл. Он подкатил к нам, резко затормозил, поправил полу пиджака рукой в перчатке и улыбнулся, как в рекламе «Брук бразерс». Для меня оставалось загадкой, как у Дэвида получалось вести себя с такой легкостью, будто между нами никогда ничего не было. Словно жениться на моей приятельнице после десяти лет близкого знакомства со мной – абсолютно естественный поступок.