Справа от входа гранитная лестница вела вниз во влажную пещеру. Другая дама стояла на коленях, прислонясь лбом к скале, и бормотала молитвы на латыни.

— А эта тетка почему такая грустная? — шепотом спросила Роми.

— Она не грустная, а взволнованная.

Роми хотела все посмотреть, преклонить колени и перекреститься перед каждым алтарем. Я купил десятки свечей, которые мы зажигали со всей возможной почтительностью. Все было отлично рассчитано, их организация как-никак функционирует два десятка столетий! Маленький павильон прямо под куполом явно привлекал любопытных. Православные монахи руководили движением вокруг и внутри часовни. Сначала я решил, что это исповедальня, но место оказалось куда более священным.

— Это могила Иисуса Христа.

— Ух ты… Точно?

Моя дочь неожиданно забыла о Роберте Паттинсоне[195] в пользу Сына Божия. Жаль, что нельзя фотографировать. Монах повел нас туда, где плавал рассеянный свет серебряных масляных ламп. Если попадаешь с дюжиной русских туристов в узкий мраморный склеп и встаешь на колени перед золоченой чашей, стоящей на стеле, стертой руками верующих, твой главный враг — клаустрофобия. Нечитаемые надписи добавляли атмосфере таинственности. На Роми снизошла благодать, как часто бывает с детьми на мессе. Я не хотел заходить. В глубине души я снова попросил вечной жизни у христианского Бога — и сделал это меньше чем через час после того, как передал послание Яхве. Да, я молился у всех яслей.

— Господи Иисусе, Спаситель, подари нам жизнь вечную на вечные времена, аминь.

Меня застали врасплох. Я думал о том, что сказал Уэльбек[196] Давиду Пюжадасу 6 января 2015 года в новостях канала France 2. Вот слова автора «Элементарных частиц»: Все больше и больше людей не мыслят для себя жизни без Бога. Им мало потребительства и собственного успеха. Лично я, старея, чувствую, что атеизм выдержать непросто. Атеизм — мучительная позиция. Этот вес на меня и давил. Глядя на коленопреклоненную Роми у могилы Христа, я осознал, что больше не могу оставаться атеистом. Я знал (или думал, что знаю), что Бога нет, но нуждался в Нем для смягчения души. Возврат к религиозному чувству не означает, что люди обращаются к вере, как это случилось с Паскалем 23 ноября 1654 года, в «огненную ночь» и «со слезами радости». Возврат к религиозности есть кризис атеизма. Мне надоела жизнь без Его духовного руководства. В тот день, увидев, как моя дочь крестится у каждой станции Крестного пути до самой церкви Гроба Господня, решил принять Иисуса и весь его фольклор, символы, речи, даже архаичные и смешные типа «Возлюби ближнего как себя самого», набедренную повязку, терновый венец, старые плетеные сандалии, Мела Гибсона и Мартина Скорсезе[197]. Я бы куда охотнее обнял того бородача, чем неотступную, но бессмысленную Смерть.

Уж если заключать «паскалиевские пари»[198], стоит прикрыться по всем направлениям, как в казино Монте-Карло[199]. Я не желал останавливаться и был готов рискнуть. Мы шли к мечети по улочкам, где на каждом шагу пили кофе, торговали фальшивыми драгоценностями и пели арабские песни. Мы вышли с базара с финиками, оливковым маслом, желтым кунжутным печеньем и подошли к мечети, но бородатый полицейский отодвинул нас от дверей Аль-Аксы — совсем как вышибала из Les Caves du Roy[200] (но оттуда меня никогда не гнали поганой метлой):

— Вы мусульманин?

— Нет…

— Вы не можете войти сюда. В сторону, пожалуйста.

Мужик выглядел сурово, и я не стал спорить. Позже мы узнали, что некоторые дни недели «забронированы» только для мусульман. Мой экуменизм оставался недостижимым идеалом, что роднит меня с иерусалимцами.

— Ой, как жалко, папа, — огорчилась Роми и сообщила, заглядывая в смартфон: — Именно отсюда, с крыши этой мечети, однажды ночью пророк Магомет улетел на небо на своей кобыле, которую звали Бурак[201].

— Да уж, в этом городе происходили необыкновенные события!

Я утешил дочь пакетиком соленых фисташек, которыми торговал старый палестинец (своей несусветной важностью он напомнил мне «много о себе понимающего» сартровского официанта кафе, который трактует себя как объект, служащий для выполнения определенной функции[202]). И вообще, весь старый город слишком уж выпендривался. Я решил поступить, как все люди: буду «играть» свою веру.

Следующим пунктом нашей программы стала торговая улица Мамилла[203], между Яффскими воротами Старого города и башней царя Давида. Здесь Роми ограбила мегамаркеты Zara, Mango и Topshop. Этот день был полон контрастов, балансировал между наукой и верой, а закончился поеданием пиццы в центре торговых рядов, которые патрулировали солдаты с автоматами, а в дверях каждого магазина стояла рамка металлоискателя. Время от времени военные задерживали какого-нибудь парня, молниеносно укладывали на землю, обыскивали и тащили в фургон. Ничего особенного, обычный день. Я уже сказал, как утешал меня тот факт, что мое лицо ничего никому не говорило, и все-таки… Когда несколько французов узнали меня и попросили о селфи, я аж разрумянился от удовольствия.

— Мы понятия не имели, что вы из наших…

Разочаровывать этих милых людей не хотелось, я не сказал, что моя крайняя плоть на месте, и даже кивнул с многозначительно-солидарным видом, как будто пепел шести миллионов жертв стучал в мою грудь гоя-мифомана. В конце концов, католический Иисус был евреем, а холокост — величайшее преступление против всего человечества. В Израиле меня «замечала» только Роми, для других я оставался невидимкой. За два теледесятилетия мое эго забыло, что я — прозрачный индивид. Меня переполняло ликование: благодаря анонимности можно придумывать и перепридумывать себя снова и снова. На Святой земле и я стал НЕ бывшим в употреблении человеком с неопределенной судьбой. Можно было прикинуться старым педиком, обаятельным певцом или страховым агентом. Я заново открывал для себя забытую роскошь: существование в виде плюрипотентной стволовой клетки. Между двумя кусками пиццы я признался Роми в любви.

— Ты — чýдная девочка. Ребенок. Моя дочь. Поверь, я знаю, о чем говорю. У меня есть для тебя подарок: ты проживешь тысячу лет. Будешь как Волан де Морт, только очень-очень милый. И с носом[204]. Мне больше всего на свете нравится проводить время с тобой. Ты лучше всех девочек. И женщин. Но я скучаю по Лу и Леоноре.

— Я тоже.

— Можно задать вопрос?

— Давай.

— Ты считаешь, я — плохой отец?

— Да.

— Твой самый счастливый день в жизни?

— Сегодня. А твой?

— Аналогично.

На торговой улице было полно «клонированных» иерусалимцев в черных костюмах и шляпах, белых рубашках, бородатых и с пейсами. Униформа освобождала их от необходимости заботиться о внешности. Не думаю, что ортодоксальные евреи являют собой воплощение счастья (ничего удивительного — они лишены свободы), но одно знаю точно: они нечувствительны к диктату селфи.

Официантка рассказала, что самый модный крутой ночной клуб Иерусалима называется «Правосудие». Я больше не шляюсь по таким заведениям, но адреса точек знать полезно[205]. Рефлекс старого гуляки, ну или старпера, жаждущего вечной молодости. Я почему-то вспомнил, что дискотека рядом с Освенцимом называется «Система». Забавные символы: в Иерусалиме — правосудие, в концлагере — система. С одной стороны, Народ Книги, с другой — только пепел, много пепла. Ночные клубы транслировали нам закамуфлированные политические послания, которые, впрочем, нетрудно было расшифровать.