Завидую часам на площади Вобана — они никогда не ломаются.

Я шел по угрюмым авеню Седьмого округа. В воздухе пахло приближающейся грозой. Магазины закрывались. Прозвонил колокол. Я купил букетик фиалок. Незаметно стемнело. Я вошел в освещенную церковь прихода Сен-Пьер дю Гро-Кайу, напоминающую Акрополь (эпохи полной сохранности!). В лицо кинулся запах ладана, я едва не лишился чувств и положил фиалки на лиловый алтарь: они диссонировали с этим священным местом, казались богохульством. Я зажег свечу за здравие родителей и осознал, что категорически не желаю оказаться на «первой линии». Тень горящей свечи танцевала на каменном полу, придавая мне мужества. Церкви ежедневно спасают сотни атеистов. Я вернулся в парижскую ночь, позвонил продюсеру, попал на голосовую почту и сообщил, что приостанавливаю передачу: преимущество «заочного» общения заключается в том, что автоответчик не уговаривает вас передумать. Я почувствовал сумасшедшее облегчение, как человек, которому на голову только что чуть не упал «Боинг-747». Нужно чаще выходить в отставку.

Над деревьями, в черном небе, моргали красные огоньки самолетов. Мне показалось, что они что-то семафорят мне азбукой Морзе, вот только я не понимал, что именно. Возможно, вали отсюда?!

Вечером я повел Леонору, Роми и Лу есть жареную во фритюре картошку в l’Entrecôte, диетически некорректный ресторан. Девочки были в восторге, а большего я и не хотел. Несмотря на больную печень, я чувствовал, что все мы живее среднестатистических французов.

Одно воспоминание все время тревожит мне душу. После заупокойной службы по Жерару Лозье, состоявшейся в 2008 году в церкви Сен-Жермен-де-Пре, я зашел выпить пива в Café de Flore[135] с Тонино Бенаквистой, Жоржем Волински и Филиппом Бертраном. Мы расселись, и я спросил:

— Итак, кто следующий?

Шутка не самая удачная, но я надеялся хоть немного развеять тоску.

Мы переглянулись и покатились со смеху.

Два года спустя я встретил Бенаквисту и Волински на похоронах Филиппа Бертрана: рак унес его в шестьдесят один год. На кладбище Монпарнас я произнес речь, а потом снова пошутил:

— А на этот раз кто будет следующим?

Мы посмеялись, но не так весело.

7 января 2015 года карикатурист Жорж Волински погиб во время теракта в парижской резиденции Charlie Hebdo[136]. Ему было восемьдесят лет. Он тоже обрел последнее пристанище на кладбище Монпарнас.

Мы с Тонино больше не смеялись. Только переглянулись, как Чарльз Бронсон и Генри Фонда в картине «Однажды на Диком Западе».

Я все чаще встречаю на улице знакомых (Режин Дефорж, Гийома Дюстана, Юга де Жиоржиса, Луиджи д’Юрсо, Андре Дженто, Жослин Киврен, Яхно), но, когда подхожу ближе, чтобы обнять, вспоминаю, что их уже нет, и с ужасом замечаю, что здороваюсь с незнакомцами. Трудно сохранять душевное равновесие, когда все время одергиваешь себя, чтобы не поприветствовать мертвеца.

— Привет, Режин!

— Что, простите?

— Но… вы разве не Режин Дефорж?

— Нет.

— Боже, ну конечно! Она умерла три года назад!

— Значит, я точно не она.

— Вас часто путают?

— Случается — из-за рыжих волос. Еще меня путают с Соней Рикель…

— …которая тоже умерла! Вас не беспокоит, что окружающие то и дело принимают вас за этих рыжих покойниц?

— А вас не беспокоит, что на экране вы смешнее, чем в жизни?

Торопитесь говорить с живыми. Дождевой червяк живет восемнадцать дней, мышь — три года, француз — семьдесят восемь лет. Если есть только овощи и пить воду, можно выиграть дополнительные десять лет жизни, но таких скучных, что они покажутся столетием. Возможно, таков секрет вечности: океан скуки замедляет течение жизни. Статистика категорична: в 2010 году во Франции было 15 000 человек, которым исполнилось сто полных лет. К 2060-му их будет 200 000. Лично я предпочту сверхчеловека-трансгуманиста пенсионеру-вегетарианцу: он может обжираться колбасными изделиями и пить красное вино, регулярно заменяя органы. Я хочу одного — чтобы меня чинили, как машину. Хорошо бы врачей в будущем переименовали в «челомехаников».

Я попросил моего психоаналитика мадам Анкидю о срочной встрече. Мы не виделись десять лет, но когда-то она помогла мне слезть с кокаина и пережить два развода. Кабинет близ площади Звезды остался таким же подавляющим и бежевым с неизменной коробкой бумажных носовых платков на столе. Такой платочек у психиатра — современный эквивалент дамоклова меча. У доктора Анкидю не было дивана: она разговаривает с пациентами, глядя им в глаза. Потом они промокают слезы платочками Kleenex. На стеллажах стоят труды по психоаналитике со сложными названиями — трактаты о страдании, аутопсии печали, лекарствах от меланхолии. Подборки научных статей в папках о борьбе с депрессией и суицидом.

— В конечном счете, — сказал я ей, — психоанализ — не более чем коряво написанный Пруст.

Она вежливо кивнула.

— Странно, — продолжил я, — мне платят за разговоры с миллионами телезрителей, но слушаете меня только вы.

— Вы плáтите, так что…

— Позвольте мне объяснить причину сегодняшнего визита. Я решил не умирать.

У доктора Анкидю остался прежний, сострадающий, взгляд. Добавилось морщин в уголках глаз, обведенных темными кругами. Волосы она, скорее всего, красила. Слушая день за днем рассказы о чужих несчастьях, молодость не сохранить. По отрешенному выражению лица доктора я прочел ее мысли: «Боже, как он постарел!» Мадам Анкидю вообще не смотрит телевизор, иначе не удивилась бы так моей седеющей бороде.

— Не умирать — мудрое решение, — сыронизировала она, глядя поверх очков-половинок. — Должна сказать, вы сильно изменились. Во время последнего нашего свидания у вас была прямо противоположная цель.

— Я никогда не говорил серьезнее, чем сейчас, доктор. Я не умру — и точка!

— Когда вы приняли столь… интересное решение?

— Ннну… Дочь спросила: «Ты умрешь, папа?» Мне не хватило смелости ответить «да», и я ответил, что отныне в нашей семье не умрет никто. Я плохой отец?

— Хороший отец тот, кто задается подобным вопросом.

— Красивая фраза. Фрейд?

— Я процитировала ваши слова из 2007 года. Вы тогда расставались с женой и уже были одержимы страхом перед старостью. Классический синдром Питера Пэна, которым страдают многие сорокалетние европейцы. Упрямое нежелание стареть есть выражение ужаса перед смертью, замаскировавшегося под запоздалый гедонизм.

— А я и не знал, что гедонизм — болезнь. Скоро наше общество начнет запирать эпикурейцев в психушки. Закон уже наказывает наслаждение во всех его проявлениях — при попустительстве и молчаливом одобрении общественности. Этот парадоксальный «наказ» создает миллионы шизофреников — скажите спасибо капиталистической системе. Это благодаря ей вы больше не кладете ключ от дома под коврик.

— Не собираетесь же вы исполнить либертенский куплетик? Мы не на телевидении. Можете проверить, я нигде не спрятала камеру.

Я вдруг вспомнил, почему перестал посещать мрачную психотерапевтшу: мне была ненавистна ее искренность. Я всегда боялся слишком умных женщин — такой была моя мать, — но тут уж никто, кроме меня самого, не виноват. Я только что проверил сердце, а теперь собираюсь сделать рентген мозга. Я чувствовал себя вышедшим в тираж анархистом в мире, где гедонизм считают извращением старых придурков. А в мои молодые годы требовалось притворяться свингером, чтобы оставаться в тренде! «Легкости для» все придумывали себе подвиги в Les Chandelles — тайном мире, где всем правил гедонизм, — самом высококлассном и элитарном парижском клубе либертенов. Сегодня групповые вольности в прошлом, а любого анархиста считают за сволочного старикашку в кимоно — типа Хью Хефнера. Мы переживаем период феноменального сексуального регресса, можно даже говорить о сексуальной контрреволюции.