— У кока-колы странный вкус, — сказала Роми.

— Может, она кошерная?

Все проходы находились под крышами. Я никогда не представлял себе Иерусалим таким забитым сводчатыми лабиринтами, старыми каменными стенами без окон, узкими проходами, извилистыми и кишащими людьми, как станция «Шатле-Ле-Аль» в час пик, только более пыльными. Я поддался на уговоры Роми и купил-таки ей майку с надписью SUPER JEW на груди, оговорив, что во Франции она ее носить не будет (слишком рискованно). Мы вышли из ресторана и, сообразив, что находимся рядом со Стеной Плача, решили начать с нее. Нас дважды завернули, потому что: 1) мне следовало быть в кипе, 2) Роми — существо женского пола. Мы встали спиной к стене, чтобы сделать селфи, потом я нашел одноразовую картонную шапочку, но она все время слетала, так что приходилось наклоняться и подбирать ее с песка. Думаю, не одному верующему хотелось в этот момент распять меня… Я попросил Роми ждать меня за загородкой, справа от мужской «порции» стены, а сам начал лихорадочно обдумывать просьбу.

У подножия Масличной горы и свет казался матово-белым, как священные камни и могильные плиты на кладбище. На ступенях лестницы, спускающейся к эспланаде, у меня закружилась голова. А может, я внезапно стал иудеем и голова тут ни при чем? Я двинулся к Стене медленным шагом, наслаждаясь моментом, в ожидании чуда, и засунул в щель прошение, написанное на сложенном вчетверо клочке бумажной скатерти (увы, на французском языке).

Дорогой Яхве, если Вы существуете, пожалуйста, подарите вечную жизнь Роми, Леоноре, Лу, моей матери, моему отцу и моему брату. А еще мне. Со всей нашей благодарностью: тода, шалом и мазаль тов[189]Вам.

Я чувствовал себя смешным простофилей вроде тех, что вешают замки на мосту Искусств в Париже. Роми впечатлила торжественность «посетителей» Стены, и она старалась держаться как можно незаметнее, чтобы никому не помешать. А меня подавляла древность этих мест. Казалось, что тысячелетние камни заслуживают большего уважения, чем всхлипы нескольких старых раввинов в кожаных сандалиях. Удивило меня то обстоятельство, что мечеть Аль-Акса частично стоит на Стене Плача[190]. В Иерусалиме иудаизм «несет» ислам. Ни мусульман, ни иудеев это не радует, но геологически и урбанистически они неотделимы друг от друга.

Что до христиан… Невозможно отыскать дорогу ко Гробу Господню: церковь, где похоронен Христос, на карте обозначена хуже, чем Стена и мечеть, что очень бы не понравилось моим родителям. Мы долго плутали по идущим вверх улочкам и темным проходам Священного города. Крестный путь стал коммерческим центром для всех операторов, торгующих Богом в лоукосте. Прилавки с сумками «под Луи Вюиттон», разноцветные конфеты, открытки и палестинские куфии давали робкую надежду на замирение через торговлю безделушками. Руки Фатимы из накладного золота, фарфоровые тарелки со звездой Давида и Пресвятые Девы made in China — одни флуоресцирующие, другие мигающие. Иерусалим — базар и святилище: идешь мимо скотобойни, ухитряешься заблудиться между часовнями, синагогами, торговками мятой, кастаньетами, лакрицей; слушаешь левым ухом заунывные арабские речитативы, правым — иудейские песнопения, обоими — православные псалмы. В тот день война трех религий не производила иной потравы, кроме какофонии, царившей в муравейнике единых богов. Не стоит впечатляться торжественностью мест: три религии могут «сожительствовать» в квартале, который мы обошли за полчаса. Роми благодаря GPS в конце концов нашла храм Гроба Господня, к которому не вел ни один указатель. Нельзя класть все яйца в одну корзину. Роми помолилась у Стены, потом у пустой могилы Христа: я объяснил ей значение слова «экуменизм».

— Ты сама видела, кошки в Иерусалиме шастают из одного квартала в другой, туда, где есть остатки кебабов.

— Иисуса правда здесь распяли?

— Поблизости.

Я шел по булыжнику, то и дело подворачивая ноги. Роми громко читала вслух десять заповедей с экрана смартфона: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим… Почитай отца твоего и мать твою (моя любимая заповедь!)… Не убий. Не прелюбодействуй. Не кради».

— Они говорят, что скрижали Завета закопаны где-то у нас под ногами. А Индиана Джонс думал, что в Египте. Что такое адюльтер, папа?

— Вовсе нет: в конце фильма потерянный ковчег привозят в Вашингтон.

— Ладно, но что такое адюльтер?

— А Индиана Джонс ужасно разочарован.

— Конечно, но что такое адюльтер?

— Адюльтер — это когда мужчина спит с женщиной, но не со своей женой. Или когда женщина спит с мужчиной, но не со своим мужем.

— Но это же нехорошо! Почему они так поступают?

— Не знаю, наверное, потому, что хотят перемен.

— Бог прав: это плохо.

— А представь, что тебе самой пришлось бы выбирать между Carambar[191] и Dragibus…[192] Зачем выбирать, если можно иметь и то и другое?

— Ты адюльтерил маме?

Роми остановилась, чтобы выслушать мой ответ.

— Ну что ты! Нет. Никогда.

— Тебе повезло, что Заповеди не запрещают врать.

Да уж, клятва отца-анархиста слабовата против Декалога[193]. Когда я думаю теперь о том своем обмане, понимаю, что именно тогда произнес свое последнее, неправедное слово. Я, видимо, был единственным, защищавшим в Священном городе Иерусалиме обветшалое понятие сексуальной свободы. А потом вмиг превратился в постчеловека и окончательно отрекся от греха.

Мы с Роми раз десять возвращались в одни и те же проулки, пропахшие прогорклым жиром. Иисуса Христа распяли рядом с шумным перекрестком, между двумя магазинчиками, торгующими контрафактными DVD. Мы выстояли длинную очередь и вошли в Храм Гроба Господня, где горели свечи и пахло ладаном. Справа от входа, лежа на полу, рыдала старая дама.

— Почему она плачет? — спросила меня дочь.

— Тсссс! — Я перешел на шепот, заметив сурово нахмурившегося греческого священника. — На эту розовую плиту положили тело снятого с креста Иисуса. Она плачет, потому что дорого заплатила за тур по Голгофе и час добиралась сюда в душном автобусе. Да еще и селфи с Сыном Божиим не сделаешь… Как назло.

— Я вот чего не понимаю, папа: Бог говорит «Не убивай», а сам дал убить Сына! Как же так?

— Это очень сложный вопрос, милая. Мессия принес себя в жертву людям. Нам… Хотел показать, что смерть не имеет значения.

— Но я думала, мы приехали, чтобы уничтожить смерть.

— Конечно, только говори потише… Вообще-то, если подумать, ты права. «Не убий» — пустая фраза, пыль в глаза. Будь Господь всемогущ, Он просто раз и навсегда отменил бы смерть.

— Но Иисус все-таки воскрес. И если я правильно понимаю…

Я обожал, когда Роми задумывалась, таял, если она становилась серьезной, сосредоточенной, решительной, и завидовал юному возрасту, в котором человек мнит, что все понимает.

— Что, дорогая?

— Получается, ты хочешь стать как Иисус.

— Все этого хотят, детка. Каждый, кто здесь находится, мечтал бы стать Богом. И множество других людей в разных уголках планеты.

Мы обошли церковь, где было прохладно и тихо. Каждый раз, попадая в какой-нибудь храм, я чувствую, что избавился от груза. Воспоминания о катехизисе. Недолгое время, проведенное в 1972 году в детском хоре школы Боссюэ, и короткое пребывание в аббатстве вместе со всем седьмым классом навсегда запрограммировали мое подсознание[194]. Крещенные в детстве люди часто заново открывают для себя Бога не только из-за страха смерти: их одолевает ностальгия. Под конец жизни становишься набожным, так называемая вера последней минуты состоит из страха и воспоминаний.