Продвигаясь вдоль борта, он поймал себя на мысли, что ощущение, будто все происходящее здесь и сейчас всего лишь сон – усилилось. Мозг, как это бывает во сне, с холодным равнодушием наблюдал сразу за всем одновременно, без каких бы то ни было усилий то показывая всю картину в целом, то выхватывая из нее отдельные эпизоды – вот он убивает часового, вот бесшумно скользнули к корме Леон, Гутиерес и Пако, а вот опять он, осторожно крадущийся по палубе, ловко огибающий тюки и ящики, в беспорядке громоздящиеся то тут, то там – трюм под погрузку сокровищ освобождали второпях, навести порядок, а уж тем более закрепить груз, попросту не успели.

И опять же – страха не было, во сне не страшно, даже если тебя и убьют, ты не умрешь – просто проснешься.

По мере продвижения к носу судна темнота становилась все более осязаемой, вязкой, казалось, еще немного, и он будет просто не в состоянии сделать следующий шаг. Чувства обострились до предела, но странным образом – посторонние звуки отошли как бы на второй план, он слышал биение волны о борт, шелест ветра, скрип снастей, но слышал на пределе, казалось, еще миг, и его с головой накроет тишина – так слышит канатоходец, идущий над площадью и сосредоточенный на каждом шаге, потому что шаг на туго натянутый канат – это жизнь. А все остальное – это смерть.

Именно так, шаг за шагом, с трудом сохраняя равновесие в бездонной темноте без верха и низа, он оказался за бочонками с солониной, по другую сторону которых он явственно услышал шепот переговаривающихся часовых и отблеск корабельной лампы.

Подождав несколько секунд, и сделав глубокий вдох, он плавно вынырнул из темноты в освещенное пространство и…

…и время остановилось.

Он, словно канатоходец, потерявший равновесие, из последних сил балансирующий на дрожащем канате, старающийся, чтобы мир не перевернулся и, соответственно, он вместе с ним, разом похолодевший, потому как вместе со временем остановилось сердце, замер, почувствовав и ощутив реальность своего сна.

Испанцев было не двое, а пятеро – по всей видимости, устав от постоянных караулов и ночных бдений, а так же от вечных придирок командования, которое, кстати, беспробудно спит по ночам, они попросту объединились и вместо четырех постов выставили лишь один, рассудив, что ночь темная, в бухте, вход в которую охраняет форт, только их корабль, а экипаж судна в полном составе, как и вчера, и позавчера, отдыхает в трюме.

На носу они устроили импровизированную караульную, где, сняв кирасы и панцири, грелись не у лампы, как он подумал в начале, а у походной жаровни, на которой они, судя по стойкому запаху корицы, варили глинтвейн.

Двое сидели слева от него и жаровни на тюках с хлопком, еще двое – за жаровней, образовывая таким образом две стороны квадрата, третьей стороной которого были бочонки с солониной, а четвертой – стоящий прямо перед ним пятый испанец, одетый в нагрудник – видимо, готовившийся сменить убитого часового.

Все это он понял сразу, мгновенно – я же говорю, что это сон, вот только что, а главное – как, теперь делать? Вдруг он почувствовал удар, затем еще один – это снова начало биться сердце, значит пора – один против пяти и, кстати, двое напротив него начали подниматься, очень медленно, но начали.

Он почувствовал, как губы растягиваются в ухмылку, и услышал собственный голос, тихий и спокойный:

– Buenas muerte.

Движение сабли слева направо снизу вверх прочертило кровавую полосу по шее стоявшего испанца. Тот попытался было отпрянуть, но этот инстинктивный маневр только помог нападавшему, поскольку увеличил расстояние между ними – удар получился скользящим, и солдат умер еще до того, как, опрокинув залитую собственной кровью жаровню, упал на пытавшихся подняться – под весом его тела они рухнули обратно на скамью. Первый.

Выпад влево с одновременным ударом острием сабли сверху через голову. Не встретив сопротивления, лезвие вошло в горло застывшего испанца, перерезав тому сонную артерию, заглушив предсмертный крик. Второй.

Не меняя положения тела, оставляя саблю в правой руке в теле несчастного солдата, он нанес удар дагой в голову его соседа. Испанец попытался встать, невольно устремившись навстречу клинку, который, попав точно правый глаз, вышел из левой височной кости. Третий.

Резко встав, он шагнул вперед, на шаге выдернув оба клинка из тел, и нанес рубящий удар абордажной саблей, вложив в него инерцию своего движения. Удар оказался настолько мощным, что солдат, пытавшийся в этот момент достать оружие из ножен, рухнул на колени. Сабля, разрубив ему левое плечо и сердце, намертво застряла в груди, он понял это инстинктивно и, даже не попытавшись ее извлечь, повернул голову в сторону последнего испанца. Четвертый.

В отличие от других, этот рослый идальго успел-таки схватить алебарду на манер двуручного меча и нанес продольный удар, который несомненно убил бы его на месте, если бы был нанесен на уровне груди. Но испанец метил в голову, совершив тем самым роковую ошибку. Он поднырнул под клинок и, дождавшись, когда инерция удара чуть повела бедолагу вправо, нанес встречный удар все той же дагой снизу вверх. Лезвие начало свой путь в правом легком и закончило в сердце. Испанец, судорожно дернулся, обмяк и повис на его левой руке. Пятый.

Все. Сердце бешено колотилось, он слышал это также отчетливо, как и свист воздуха, вырывавшего из его груди сквозь крепко стиснутые зубы. Волны все также неспешно бились о борт, порывы ветра лениво колыхали паруса, в унисон которым скрипели снасти. Он посмотрел вниз и не увидел палубы – там была все та же чернота, что обступала его со всех сторон. Он опустился на одно колено и зачерпнул черноту правой рукой (на левой продолжал висеть труп испанца). На ощупь она была липкой и теплой. Он поднес ладонь к глазам и долгие секунд тридцать смотрел, как та стекает по руке и как, срываясь крупными каплями, бесшумно растворяется в воздухе.

За этим занятием его и застал Леон. Увидев капитана на коленях в окружении пяти покойников и, буквально, по пояс в крови, он было решил, что опоздал, но тут Лис поднял голову и их взгляды встретились.

– Черная.

– Chinda tu madre… – потрясенно прохрипел Леон и зачем-то перекрестился как есть, сжимая в правой руке саблю.

Впрочем, обоюдное замешательство длилось только мгновение – отшвырнув от себя мертвого испанца, капитан уперся ногой в тело другого и с душераздирающим скрежетом выдернул саблю из его груди.

– Инго?

– Дверь заклинил, – коротко доложил штурман.

– Двоих – на якорь. Оставшихся – на паруса. Отплываем.

Не иначе, как боги спят, позволяя событиям идти своим чередом, пронеслось в его голове. Иначе что-нибудь бы случилось – например, ожил бы один из трупов и поднял тревогу или внезапно поднявшийся ветер разогнал облака, и Луна указала бы бодрствующему гарнизону форта на подозрительные маневры «Мэри Диар».

Но трупы не подают признаков жизни, ветра почти нет, Луна намертво замурована свинцовым небом, и команда его дело знает – все ходовые огни, да что там огни – караульные лампы и свечи – погашены, якорь и паруса подняты практически бесшумно, а гарнизон форта беспечно спит. А вместе с ним спят боги, которые так любят в казалось бы верное и гладко идущее дело подбрасывать камни. Или палки – кому что нравится.

Делают они это, считают одни, для поддержания равновесия, а может, как считают другие, с целью поддержания добра, но в любом случае, как считают и те, и другие – помогая праведникам и истинно верующим.

А на самом деле, криво ухмыльнулся он, боги, при условии, что они существуют, делают это по одной единственной причине.

Им просто скучно.

Лето 2010 года ничем не отличалось от лета 2009 года. Или от любого другого лета, если речь шла о Пунтаренасе двадцатого столетия. Нет, когда-то, в первой половине века девятнадцатого, «Песчаный мост», а именно так переводится название города, действительно был своеобразным мостом – по которому в Европу шли нескончаемые караваны судов. Но экспорт кофе – бизнес крайне переменчивый, особенно, если есть Бразилия и натуральный кофе «Nescafe».