«Поднимайся над долгоиграющим…» Поднимайся над долгоиграющим, над заезженным чёрным катком, помянуть и воспеть этот рай, ещё в детском горле застрявший комком, эти – нагрубо краской замазанных ламп сквозь ветви – павлиньи круги, в пору казней и праздников массовых ты родился для частной строки, о, тепло своё в варежки выдыши, чтоб из вечности глухонемой голос матери в форточку, вынувший душу, чистый услышать: «Домой!», — и над чаем с вареньем из блюдечка райских яблок, уставясь в одну точку дрожи, склонись, чтобы будничный выпить ужас и впасть в тишину. «Тихим временем мать пролетает…» Тихим временем мать пролетает, стала скаредна, просит: верни, наспех серые дыры латает, да не брал я, не трогал, ни-ни, вот я, сын твой, и здесь твои дщери, инженеры их полумужья, штукатурные трещины, щели, я ни вилки не брал, ни ножа, снится дверь, приоткрытая вором, то ли сонного слуха слои, то ли мать-воевода дозором окликает владенья свои, штопка пяток, на локти заплатки, антресоли чулков барахла, в боевом с этажерки порядке снятся строем слоны мал мала, ничего не разграблено, видишь, бьёт хрусталь инфернальная дрожь, пятясь за полночь из дому выйдешь и уходишь, пока не уйдёшь. «Птица копится и цельно…» Птица копится и цельно вдруг летит собой полна крыльями членораздельно чертит в на небе она облаков немые светни поднимающийся зной тело ясности соседней пролетает надо мной в нежном воздухе доверья в голубом его цеху в птицу слепленные перья держат взгляд мой наверху «Это некто тычется там и мечется…» Это некто тычется там и мечется, в раковину, где умывается, мочится, ищет курить, в серой пепельнице пальцев следы оставляет, пялится, пятится, это кому-то хворается там и хнычется, ноют суставы, арбуза ночного хочется, ноги его замирают, нашарив тапочки, задники стоптаны, это сынок о папочке, это арбузы дают из зелёных клетей, поди, ядра, бухой бомбардир, в детском лепете жизни, дождя – ухо льнёт подносящего к хрусту, шуршит в освещении плащ его, это любовью к кому-нибудь имярек томим, всякое слово живое есть реквием, словно бы глубоководную рек таим тайну о смерти невидимой всплесками редкими, где твои дочери, к зеркалу дочередь кончилась, смылись, вернулись брюхатые, ночи ведь, где твой сынок, от какой огрубевшие пяточки девки уносит, это сынок о папочке песню поёт, молитву поёт поминальную, эй, атаман, оттоманку полутораспальную, с ним на боку, хрипящим, потом завывшим, имя сынка перепутавшим с болью, забывшим. «И одна сестра говорит я сдохну…»
и одна сестра говорит я сдохну скорее чем кивая туда где мать я смотри уже слепну глохну и уходит её кормить и другая кричит она тоже человек подпоясывая халат хоть и кости одни да кожа доживи до её престарелых лет доживёшь тут первая сквозь шипенье и подносит к старушечьему рту ложку вторая включает радиопенье и ведёт по пыли трюмо черту что кривишься боишься ли что отравим что на тот боишься ли что отправим Антигона стирает пыль есть прямые обязанности мне её жаль говорит Исмена хоть нанимай сиделку тоже стоит немалых денег причитая моет стоит тарелку за границей вертится брат Полиник ни письма от него ничего в помине Антигона кричит и приносит судно да-да-да да-да-да но о ком о сыне мать их дакает будь неладна иль о муже поди пойми тут то заплачет рукой махнёт отвяжитесь от Полиника пожелтелый свиток ей одна читает другая выносит жидкость Аполлоном прочно же мы забыты говорит одна вечереет и моет другая руки и сменяет музу раздражённой заботы Меланхолия муза скуки потому что выцвести даже горю удаётся со временем и на склоне снится Исмене поездка к морю и могила прибранная Антигоне «Мать исчезла совершенно…» Мать исчезла совершенно. Умирает даже тот, кто не думал совершенно, что когда-нибудь умрёт. Он рукой перебирает одеяла смертный край, так дитя перебирает клавиши из края в край. Человека на границах представляют два слепых: одного лицо в зарницах узнаваний голубых, по лицу другого тени пробегают темноты. Два слепых друг друга встретят и на ощупь скажут: ты. Он един теперь навеки, потому что жизнь сошлась насмерть в этом человеке, целиком себя лишась. |
