«Ранним, ранним утром бредётся…» Ранним, ранним утром бредётся то по снегу серому, то по лужам, где, жена, мы с тобою служим? — где придётся, помнится, где придётся, кто бы мог подумать, что обернётся худшее время жизни – лучшим. С разводным ключом идёшь, теплоцентра оператор ты или слесарь, блиннолицый, помнится, правит цезарь, и слова людей не янтарь и цедра; с пищевыми отходами я таскаю вёдра; память – как бы обратный цензор. Тени, тени зябкие мы недосыпа, февраля фиолетовые разводы на домах, на небе, на лицах, своды подворотни с лампочкой вроде всхлипа. Память с мощью царя Эдипа вдруг прозреет из слепоты исхода. И тогда предметы, в неё толпою хлынув – ёлки скелетик, осколок блюдца, рвань газеты, – в один сольются световой поток – он казался тьмою там, в соседстве с большой тюрьмою, с ложью в ней правдолюбца, — чтоб теперь нашлось ему примененье: залатать сквозящие дыры окон дня рассеянного, который соткан из пропущенных (не в ушко) мгновений, то, что есть, – по-видимому, и есть забвенье, только будущему раскрытый кокон. «Лучшее время – в потёмках…» Лучшее время – в потёмках утра, после ночной смены, окно в потёках, краткий уют ручной. Вот остановка мира, поршней его, цепей. Лучшее место – квартира. Крепкого чая попей. Мне никто не поможет жизнь свою превозмочь. Лучшее, что я видел, — это спящая дочь. Лучшее, что я слышал, — как сквозь сон говоришь: «Ты кочегаркой пахнешь…» — и наступает тишь. Цапля Сама в себя продета, нить с иглой, сухая мысль аскета, щуплый слой, которым воздух бережно проложен, его страниц закладка клювом вкось, — она как шпиль порядка, или ось, или клинок, что выхвачен из ножен и воткнут в пруд, где рыбы, где вокруг чешуй златятся нимбы, где испуг круглее и безмолвнее мишени и где одна с особым взглядом вверх, остроугольнолобым, тише всех стоит, едва колеблясь, тише тени. Тогда, на старте медля, та стрела, впиваясь в воздух, в свет ли, два крыла расправив, – тяжело, определённо, и с лап роняя капли, — над прудом летит, – и в клюве цапли рыбьим ртом разинут мир, зияя изумлённо. «Я жил в чужих домах неприбранных…» Я жил в чужих домах неприбранных, где лучше было свет гасить, чем зажигать, и с этих выдранных страниц мне некому грозить. К тому же тех, что под обложкою страниц, – и не было почти. Ложился лунною дорожкою свет ночи, сбившийся с пути, свет ночи, пылью дома траченный, ложился на пол, а прикрыв глаза, я видел негра в прачечной — он спал под блоковский мотив. Казалось, сон ему не нравится, а свет тем более не мил, и если то, с чем надо справиться, есть жизнь, то он не победил. Я шёл испанскими кварталами, где над верёвкой бельевой и человеками усталыми маячил мяч полуживой. И в окнах фабрики, как водится — полузаброшенной, закат искал себя, чтобы удвоиться, и уходил ни с чем назад. Всё было выбито, измаяно. Стояла Почта, дом без черт, где я, как верный пёс – хозяина, порой облизывал конверт. В тех городках, где жить не следует, где в жаркий полдень страховой агент при галстуке обедает с сотрудницей нероковой, в тех городках, что лучше смотрятся проездом, бегло, как дневник, в который – любят в нём иль ссорятся — не важно, – ты не слишком вник, — чем становилось там дождливее, тем неуверенней я знал, что всё могло быть и счастливее. Но не было, как я сказал. Утренний мотив На асфальте мечется мышь, кыш, мышь, сторож это, сменщица, мусорщик, малыш, семенит цветочница, шарк, шурк, шарк, точность мира точнится, в арках аркнет арк, взрыв бенгальский сварщика, сверк, сварк, сверк, голубого росчерка меркнуть медлит мерк, льётся, не артачится свят свет свит, тачка утра тачится, почтальон почтит, Чарли это брючится, блажь, мышь, блажь, ночь в чернилах учится небу тихих чаш, пусть проходят где-нибудь, клёш крыш клёш, душу учит небо ведь простираться сплошь. 1995–1997 гг. |
