P. S. Детство – это платоновские идеи – суть вещей, в их чистоте: к этой сути мы возвращаемся, встречаясь с вещами в их «грязном» виде в своей взрослости. И если у нас есть совесть, то взрослая жизнь, понимаемая как успех, удаваться не может. Потому что отвлечься от подлинности не только невозможно, но и недальновидно. С чем же оставаться, если не с безусловным? Другими словами, взрослость удаётся в той мере, в какой ей удаётся забыть жизнь или – что то же самое – забыть смерть. Такое забывание – гарантия прожиточного успеха. Или карьеры. Речь не о служебной лестнице, но об общей упитанности и сытой затуманенности взгляда. Тело заплывчиво, память забывчива. P. P. S. При каждом шаге вперёд за мной смыкается прошлое, но художественному оформлению (творчеству собирания себя) подвластно лишь время, которое не только смыкается, но и кристаллизуется, и его отделяет от сию секунду сомкнувшегося полоса «сырого», неосвоенного материала, того, до которого ещё доходит тепло моего существования, физически чересчур ему близкого. Конец творчества произойдёт тогда, когда скорость кристаллизации превысит мою. Естественно, для этого моё тепло должно свестись к нулю. Тогда биография закончится и начнётся БИО. Стихи-I «Сквозь тьму непролазную, тьму азиатскую, тьму…» Сквозь тьму непролазную, тьму азиатскую, тьму, где трактор стоит, не имея любви ни к кому, и грязи по горло, и меркнет мой разум, о, как я привязан к Земле, как печально привязан! Ни разу так не были дороги ветви в дожде, от жгучего, влажного и торопливого чтенья я чувствую, как поднимается сердцебиенье и как оно глохнет, забуксовав в борозде. Ни разу ещё не желалось столь жадностно жить, так дышит лягушка, когда малахит её душат, но если меня невзначай эти ночи разрушат, то кто, моя радость, сумеет тебя говорить? Так вот что я знаю: когда меня тянет на дно Земли, её тягот, то мной завоёвано право тебя говорить, ну а меньшего и не дано, поскольку Земля не итог, но скорей переправа. Над огненным замком, в котором томится зерно, над запахом хлеба и сырости – точная бездна, нещадная точность! но большего и не дано, чем это увидеть без страха, и то неизвестно. «Расширяясь теченьем реки, точно криком каким…» Расширяясь теченьем реки, точно криком каким, точно криком утратив себя до реки, испещрённой стволами, я письмом становлюсь, растворяясь своей вопреки оболочке, ещё говорящей стихами. Уходя шебуршаньем в пески, точно рыба, виски зарывая в песчаное дно, замирающим слухом… Как лишиться мне смысла и стать только телом реки, только телом, просвеченным – в силу безмыслия – духом. Только телом, где кровь прорывает ходы, точно крот, пронося мою память, её разветвляя на жилы… Я к тебе обращён, и теперь уже время не в счёт: обращённый к тебе, исчезаю в сознании силы. Опыт горя и опыт любви непомерно дают превращение в сердце, лишённое координаты, оно – всё, оно – всюду, с ним время в сравнении – зуд, бормотание, шорох больничной палаты. И теперь всемогущество зрения – нежность его, пусть зрачок омывает волна совершенным накатом, это значит, пробившись за контур, слилось существо с мнимо внешним и мнимо разъятым. «Бывали дни безмыслия, июль…» Бывали дни безмыслия, июль на цыпочках заглядывал с балкона, и проникал, чуть оживляя, тюль, и к изголовью свет струил наклонно. Бывали дни – не верил, что умру, когда нас ночь на даче заставала, и сад сиял, и больше никому, нигде и никогда не предстояла не только ты, но эта полнота, утишившая время до приметы. Я и теперь не верю, хоть она изнемогла, распавшись на предметы. Я и теперь не верю, но слабей. Скажи: волна уходит, оставляя воспоминанья в линзах пузырей, один пузырь с другим сопоставляя… Но человек, склонённый над столом, не слышит, как стучит металлолом и мёртвые клешни передвигает, он времени волну одолевает, и всё его живое существо втройне одарено одним мгновеньем: июльским днём, бессмертным помышленьем и точным воплощением его. «Вот…» Вот и Нила разлив, крокодильского Нила, крокодильского Нила разлив. На окраине Фив ночь слезы, говоришь? Как ты плачешь, Исида, красиво, очи полузакрыв. Ты прекрасна, ты миф, одаряющий щедро благодарные полосы нив. Но поблизости Фив мне к отплытью готовиться в барке ливанского кедра, слышишь арфы призыв? Не дожив до войны (слава богу Амону!), пару лет не дожив до войны, я загробной страны дуновению внял и поддался холодному гону той змеиной волны, той волны, исподволь абиссинскою кровью гор увитой… Но так не неволь, распусти мою боль, мой клубок жизнелюбия, крови, прокорма, здоровья, и не сыпь эту соль! И бескрайний песок, и просторы не эти ль я любил, но не мог, но не мог тебе верить, мой бог… Моё сердце, пишу, не восстань на меня как свидетель по ту сторону строк. |
