«О, вечереет, чернеет, звереет река…» О, вечереет, чернеет, звереет река, рвёт свои когти отсюда, болят берега, осень за горло берёт и сжимает рука, пуст гардероб, ни единого в нём номерка. О, вечереет, сыреет платформа, сорит урнами праха, короткие смерчи творит, курит кассир, с пассажиркою поздней острит, улица имя теряет, становится стрит. Я на другом полушарии шарю, ища центы, в обширных, как скука, провалах плаща, эта страна мне не в пору, с другого плеча, впрочем, без разницы, если сказать сгоряча. Разве, поверхность почище, но тот же подбой, та же истерика поезда, я не слепой, лучше не быть совершенно, чем быть не с тобой. Жизнь – это крах философии. Самой. Любой. То ли в окне, как в прорехе осеннего дня, дремлет старик, прохудившийся корпус креня, то ли ребёнка замучила скрипкой родня, то ли захлопнулась дверь и не стало меня. «Я возьму светящийся той зимы квадрат…» Я возьму светящийся той зимы квадрат (вроде фосфорного осколка в чёрной комнате, где ночует ёлка), непомерных для нашей зарплаты трат, я возьму в слабеющей лампе бедный быт (меж паркетинами иголка), дольше нашего – только чувство долга, Богом, радуйся горю, ты не забыт. Близко, близко поднесу я к глазам окно с крестовиной, упавшей тенью на соседний дом, никогда забвенью поглотить этот жёлтый свет не дано. И лица твоего я увижу овал, руку с лёгкой в изгибе ленью, отстранившую книгу, – куда там чтенью, подниматься так рано, провал, провал. Крики пьяных двора или кирзовый скрип, торопящийся в свою роту, подберу в подворотне, подобной гроту, ледяное возьму я мерцанье глыб, со вчера заваренный я возьму рассвет в кухне… стало быть, на работу… отоспимся, радость моя, в субботу, долго нет её, долго субботы нет. А когда полярная нас укроет ночь офицерской вполне шинелью, и когда потянется к рукоделью снег в кругах фонарей, и проснётся дочь, испугавшись за нас, – помнишь пламенный труд быть младенцем? – то, канителью над её крахмальной склонясь постелью, вдруг наступят праздники и всё спасут. «Я посвящу тебе лестниц волчки…» Я посвящу тебе лестниц волчки, я посвечу тебе там, сдунуло рукопись ветром, клочки с древа летят по пятам, в лестницах, как в мясорубках, кружа, я посвящу тебе нить той паутины, с которой душа любит паучья дружить, лестниц волчки, или власти тычки, крик обезьян за стеной, или оркестра косые смычки марш зарядят проливной, гостя, за маршем берущего марш, я посещу ту страну, где размололи не хуже, чем фарш, слабую жизнь не одну, вешалок по коридору крючки, я посвечу тебе в нём, на два осколка разбившись, в зрачки неба упавший объём, надо бумагу до дыр протереть, чтобы и лист, как листва, мог от избытка себя умереть, свет излучив существа. «Остановка над дымной Невой…» Остановка над дымной Невой, замерзающей, дымной, чёрный холод зимы огневой — за пустые труды мне, хищно выгнут Елагин хребет, фонари его дыбом, за пустые труды этот бред в уши вышептан рыбам, за гранёный стакан на плаву ресторана «Приморский», за блатную его татарву в мерзкой слякоти мёрзкой, то ль нагар на сыром фитиле, то ли почва паскудна, то ли небо сидит на игле третий век беспробудно, в порошок снеговой ли сотрут этот город ледащий за пустой огнедышащий труд, в ту трубу вылетавший, или «нет» говори, или «да», Инеадой вдоль древа, чёрной сваей за стёклами льда, вбитой в грудь мою слева. «Тому семнадцать, как хожу кругами…» Тому семнадцать, как хожу кругами вокруг постов своих сторожевых, над реками, семнадцать берегами я лет хожу в пространствах нежилых, дыханием моим за стадионом отопленных, с футбольною землёй, раскомканной, под воздухом бездонным всё началось, кипящею смолой на дальних пустырях, с теней в бушлатах, с вагончиков отцепленных, тому назад семнадцать, с вечера поддатых, смурных и сократившихся до СМУ с утра, когда, бредя с автостоянки, я согревался начатым в глухом углу одной бытовки у жестянки с окурками спасительным стихом, продолженным в заснеженных колоннах Елагина на шатком топчане, среди котлов, на угле раскалённых, волчат огня, в своей величине разогнанных до высыпавшей стаи шипенья на рождественском снегу, семнадцать, как губерния пустая пошла и пишет через не могу раскуренным стихом на финском фоне, над мёртвой рыбой с фосфором из глаз, в другой бытовке скуку на Гудзоне развеявшим и конченным сейчас. |
