Прощание На заре серая птица поднимается выше солнца, дождь хочет пролиться, но ему не хватает сердца. Ты стоишь на пороге, окруженная дымом ситца, но ты не любишь его соседства. Ты сама по себе, ты прялка и ты же пряжа, ты песня, ты горло, ты белая, как бумага. сегодня никто больше тебе ничего не скажет, сон твой алый будет сильнее и слаще мака. Заката злато, кислит оранжевая облепиха, ложатся спать меховые, а голые прячут лица. Ты прости, что я ухожу так тихо. Все как впервые, будет зачем проститься. Ты пойдешь прясть свою дорогую пряжу. Я пойду плесть свою песню, былину, сагу. Потом ты без меня ляжешь. Потом я не с тобой лягу. «Вели меня поднять над мостовой…» Вели меня поднять над мостовой, я танцевать, как мальчик, обещаю, останусь сам неведомо с тобой, заварим чаю. Мне мало рта дышать твою тюрьму, где воздуха медлительная вакса. Вели поднять меня, я сам пойму, как расставаться. Синеет тьма над городом моим, спокоен вечер, небо звездно, ушел домой усталый элоим, настало поздно. «На манжете записал четверть слова, две улыбки…» На манжете записал четверть слова, две улыбки, лестниц мертвую гармонь надувая на бегу. Намокают паруса на ветру слюдою липкой. Покажи свою ладонь. Я тебя не берегу. Подожди на берегу. Берега – они такие. Хочешь – море огради. Синевою на мели. Голова моя в снегу. Далека Самофракия. Волны плачут позади, удивляя корабли. Лестниц мертвые меха понимая с полушага, желтизну унылых стен проходя наискосок. Потому дрожит рука над манжетой обветшалой, что нашел на берегу только солнце и песок. Улететь Пушистые облака поднимут тебя наверняка, ты ведь сам легкий такой, в тебе не больше дюжины голубей, в тебе не меньше дружины богатырей, улетай скорей. Она не пришла, так ты сам улетел. Стало пусто, солнечно, холодно, как бывает зимой, когда снег падает на ржавую карусель, а ты все летишь. Ты все летишь, боже мой. Мы расплавимся, мы икары светлого далека. Держи меня за руку. Ты понимаешь, это моя рука. Долина внизу полна огней, это за нами пришли искать нас днем. Всю подноготную пережгли. Месяц назад становится вновь луной. А мы ходили по облакам, наивные крендельки, белые, выпадающие дождем. Алые, улетающие мотыльки. Став луной, мы оборачиваемся ночью. Прочной, брезентовой, пологом надо всем. Взмах вороной косы оставляет не более многоточья нас на золотой росе. Улетев навсегда, по оставленному так плачут, оно так безнадежно печалит, боже мой, облака тлеют мелом горящим, пока шкуру твою медлительно размечает рука небесного скорняка. «Я не хочу оказаться честным…»
Я не хочу оказаться честным, я врал, когда нужно, я улыбался, когда грустно, в прошлой жизни меня звали Франческо, в моих ружьях было от пуль густо, было эль мориарти от моих стрел, когда я охотил оленя, топоры мне запихивали за пояс, а все остальное время я был полночный поезд. Сегодня вечером я снова не понял, я снова стал пони, меня возили по кругу, а ты сидела и грела свои ладони о сладкий пот моего крупа, а ты сидела верхом, как мальчишка, каблуками впиваясь в мои бока, и в груди перекатывалась, гречишна, только дыхательная крупа. Артемида Качает пальмами рука, играет стрелами Диана, душа горит у моряка, как настоящая заря, изба, прибежище сверчка, протяжны руки Океана, звезду видать издалека на лысине у звонаря. Играй мне, колокол, сонет, и полонез читай по буквам, мне музыки волшебный дом открыт, как облако лучам. Жизнь совершенна, смерти нет, не выпустит она стрелу к вам, по ней горюет Посейдон, песка прибрежного гончар. Картавит криками народ неоспоримые рулады, уходят вспять, поражены, владельцы меры и весов. Граница Крита у ворот. Не запирай ума палаты. Когда не знаешь тишины, поставь на музыку засов. Качает пальцами тростник, смеются маленькие лани, взрываясь шелковым огнем, как эта странная строка. А ты меня с собой возьми, играть судьбу колоколами, обедать хлебом и вином, ложиться спать на облака. «Корабль уплывает по реке…» Корабль уплывает по реке, и солнце освещает небо снова, тебя запомнят в синем пиджаке, сутулого, усталого, больного, тебя запомнят, но не назовут, и, в книге книг страницу не заполня, по мостовой чернилами мазут бежит наперерез мальчишке полдня. Настало время молодой молвы, рука не доверяет больше глазу, бежит паук на цыпочках любви, но муха не дает ему ни разу, и ты ее прощаешь все равно, тасуя поредевшую колоду, скрипит баркас, и рыбы домино заходит в остывающую воду. Настанет день, которого всегда, проснись уже, не слушайся светила, слова бегут, как ток, сквозь провода, оглянешься, и жизни не хватило, за пазухой промокшая метель несет свое прохладное не надо, и дверь снимает медленно с петель предутреннего воздуха громада. |
