Когда они вышли, воздух был тёплым и влажным, и где‑то далеко над городом небо затянуло ленточной тучей. Мая болтала о лёгком, о том, как можно стилизовать образ, сделать прическу, подобрать одежду и на время почувствовать то, чего Офелия боялась просить у Люциана. Но слова подруги казались репликами из чужой жизни – способы косметики и стилизации не трогали глубины сомнений.

Вечером, на крыше дома, куда Офелия иногда уходила, чтобы посидеть среди вентиляционных труб и смотреть в сторону горизонта, всё было тихо. С крыши открывался вид на разбросанные огни, линии дорог и пятна темноты между высотками. Здесь город казался большим, но одиноким, как лоскутное покрывало, где каждая лампа – чужая судьба. Она села на холодный кирпич, и ветер дул через волосы, принося запахи суши и моря, хотя до воды было далеко.

Люциан появился не как человек, а как перемена в воздухе. Он опёрся о парапет в тени, его тёмная фигура выделялась на фоне неба, и внезапно мир вокруг стал острее. Он выглядел так, будто вчерашнее кафе и сегодняшняя крыша – лишь декорации для его появления. Вблизи его лицо было детально выточено: тонкий овал, глаза, которые могли казаться хищными, но не животными – скорее продуманными, как инструмент, умеющий распознавать слабости. Его пальцы были длинные и мягкие, словно он чаще гладил бархат, чем держал книги. Одежда сидела на нём безупречно – серое пальто, чёрная водолазка, джинсы, которые подчёркивали линии бедер и ног, но всё это было без кичливости. Красота его не нуждалась в украшениях.

– Ты была в музее, – сказал он, как будто это был ответ на вопрос, который она не произнесла. Его голос был тихим, ровным, словно струна, которую можно натянуть по желанию.

Офелия кивнула, не зная, что сказать. Внутри неё всё пульсировало: образ фотографий в зале, подпись под портретом, фраза о зрителе. Она почувствовала, как сжимается сердце, а где‑то под рёбрами распускается странное тепло – не от солнца, а от возможности.

Люциан приблизился, и его тень упала на её ладони, где лежала карточка. Она не решилась достать её, но чувствовала его присутствие и понимала, что он видит всё без слов.

– Я показал бы тебе, – сказал он мягко. – Не словами, а видением. Одной ночью, чтобы ты знала, что можно получить и что можно потерять. Смотришь? – он протянул руку, но не касался. – Мне не нужно твоё "да" прямо сейчас.

Её ответ был почти автоматическим – страх остаться прежней мешался с любопытством. Внутри неё было правило, привитое родителями: решения – это ответственность. Но что, если иногда ответственность – это признание собственного желания? Её пальцы дрожали, и мысль о том, что он может показать ей будущее, вызвала одновременно желание и отвращение.

– Что ты хочешь показать? – спросила она тихо.

Его улыбка была как тень, которую нельзя было схватить. – Тебя, – сказал он. – Ту, которую бы увидели все. И ту, которую потеряешь, если выберешь её.

Он сделал небольшой жест, и мир вокруг на долю секунды зашевелился иначе: небоскрёбы стали ближе, огни – ярче, и она увидела себя в витрине магазина. Это было отражение, но не её нынешнее – идеализированное: волосы как шелк, кожа как фарфор, глаза будто чуть выше по уровню света. Вокруг стояли люди, снимающие её на телефоны, улыбки, аплодисменты. В другом фрагменте она видела дом, где на стенах висели другие фотографии, и в центре – её лицевая маска, холодная и совершенная. Люди приносили цветы и оставляли записки, а на её губах не было боли. В этом видении не было мелких деталей – фото родителей, запахов, косых взглядов, бессонных ночей. Все страдания и радости были уменьшены до поверхности.

Офелия отшатнулась, потому что в этот миг она ощутила, как что‑то в ней умирает: не в буквальном смысле, но те линии, которые скрепляли её память, начало затягивать иначе. Слёзы подступили, и это было не столько от ужаса, сколько от понимания цены – пустота, которую оставляет совершенная внешность, когда внутреннее содержание стёрто.

– Это реальность? – спросила она, хотя уже знала ответ.

– Это возможность, – ответил Люциан. – А возможности бывают разными. Кто‑то выбирает безопасность и тепло, кто‑то – внимание и власть. Я даю угол зрения. Ты решаешь, каким будет сценарий.

Тишина на крыше стала плотной, как ткань. Ветер носил запахи города, и в каждое мгновение Офелия чувствовала, как её собственное "я" размывается и укрепляется одновременно. Она понимала, что может всё – стать центром, которого она так долго боялась и желала, или остаться наблюдателем собственной жизни, жить с несовершенствами, которые делают её настоящей.

Она вынула карточку и посмотрела на неё, как на предмет, содержащий не только предложение, но и закон. Внутри её возник образ матери, которая шила лоскутки у окна, и от этой памяти сердце наполнилось теплом. Вдруг всё решение выглядело не как выбор между двумя формами красоты, а как компромисс между тем, что согревает, и тем, что сияет. Она положила карточку обратно в карман.

– Дай мне подумать, – сказала она тихо.

Люциан кивнул, и в его глазах не было ни удивления, ни раздражения – только бесконечное любопытство.

Она спустилась с крыши, и внизу город вновь принял её в свои колючие, тёплые объятия. Внутри неё царило смятение и ясность одновременно. Решение ещё не принято, но теперь она знала, что это не просто сделка о внешности. Это была сделка о памяти, о голосах, которые будут звучать в её голове после того, как образ станет идеальным. И где‑то глубоко в груди звучал вопрос, который пока не требовал ответа: могу ли я быть прекрасной и при этом помнить, кто меня согревал?

На рассвете город казался мягче. Туман стелился по мостовым, сгущался в переулках и отбрасывал серые тени на окна. Офелия шла медленно, почти бесшумно, как будто не хотела потревожить этот предрассветный сон. В кармане пальто карточка лежала теплая, как часть тела. Она проводила пальцем по краю, перечитывала фамилию Люциана, как заклинание, и думала о том, что решение уже не теоретическое. Оно нарастало, как прилив, и требовало выхода.

Её квартира пахла кофе и воском свечи, которую она зажгла прошлой ночью, когда не могла уснуть. В комнате все было почти по‑старому: блокнот с вырезками, кисти, карта мира с маленькими флажками. Но теперь всё казалось вторичным, как вещи в музее, выставленные для поглаживания взгляда. Она закрыла дверь, прислонилась спиной к холодному дереву и позволила себе растянуть минуты перед уходом. Внутри под ребрами горело напряжение, смешанное с теплом предвкушения. Это не было просто страхом. Это было обещанием – таким глубоким и опасным, что заставляло внутри что‑то дрожать.

Место встречи выбрал Люциан, это был старый особняк на окраине, здание с прекрасными арками и темными витражами, где время казалось растянутым. Коридоры там пахли старой смолой и сливочным маслом, а пол провожал шаги эхом, будто запоминая их. Он встретил её в вестибюле, в тени колонн, и в этот момент мир сузился до их двоих. Его лицо было спокойным, выражение безмятежное, как у человека, который знает правила игры и умеет ждать.

– Ты пришла, – сказал он тихо. Его голос не требовал подтверждения, он констатировал факт, как обычно. Она кивнула.

Они поднялись по лестнице. Каждая ступень отзывалась в груди как удар барабана. Люциан держал её медленно, без спешки, словно подводя к сцене, где будет один акт, который окажется важнее самого спектакля. Наверху их ждал небольшой кабинет с низким потолком, тяжелыми шторами и столом из темного дерева. На столе лежали вещи, которые не вписывались в современность: черепаховая шкатулка, чернила в флакончике, перьевая ручка, лист бумаги, старинный золотой наперсток. В комнате пахло табаком и розами, аромат был такой густой, что казался почти материальным.