Она посмотрела на него. В реальности он стоял у окна, где отражение мира размазывало краски; его лицо было ближе, чем в зеркале в её комнате, и казалось ещё более реальным. Его губы едва шевельнулись, но мысль пришла к ней как выстрел: «Я даю то, чего ты желаешь. И помню цену». Она ощутила лёгкое предсердечное удушье, и в этом ощущении было что‑то неотвратимое, как запах перед дождём.

«Почему ты здесь?» – спросила она, внутренне боясь слышать ответ. Ответ пришёл мягко, как шелест страниц: «Я в тех местах, где желания становятся употребимыми. В университетах, где молодость мечтает о признании; в зеркалах, за которыми люди прячут свои лица; в городах, которые продают надежду по долларам и жестам. Я – наблюдатель и торговец». Его взгляд не был злым; скорее он был профессионален. «Ты молодая, и у тебя впереди выборы. Я могу помочь тебе исчезнуть среди множества меньшеств и появиться как лицо, которое никто не сможет игнорировать».

Поблизости раздался смех – кто‑то упал со скамьи, кто‑то пролил кофе. Реальность тут же вернулась, напомнив, что жизнь продолжается. Люди вокруг не слышали их беседы. Это был приватный диалог двоих, где один держал в руках пламя, а другой мог выбрать, поднести к губам или отступить.

Офелия думала о сделке. В её голове шло сравнение: родителей, дома, тех бесчисленных вечеров, когда она пряталась от критики за страницами книг. А рядом – обещание. Люциан не размахивал кулаками; он говорил спокойно, как тот, кто давно уяснил цену. «Я не изменю твою судьбу сразу», – сказал он, – «но я могу поменять восприятие окружающих. Люди станут смотреть на тебя иначе. Они станут говорить с тобой чаще. Они перестанут шептаться про твой акцент или странности. Иногда так достаточно малого, чтобы поверить».

Слова были просты и смертельно заманчивы. Она вспомнила ту фотографию родителей и их улыбки; вспомнила слова матери – «дыши» – и поняла, что вдох этот был зажат в горле страхом быть отвергнутой. «Сколько стоит это?» – наконец спросила она, осознав, что вопрос о цене – главный.

Люциан лишь слегка наклонил голову и улыбнулся так, что уголки губ заиграли тенью. «Цена всегда разная», – сказал он. «Иногда она – время, иногда – воспоминания, иногда – что‑то, что ты берегла как святыню. Ты решишь». Он протянул руку, но не касался её, на ладони лежала небольшая, свернутая в треугольник бумажка. «Подумай. Сегодня ты встретишь тех, кто посмотрит на тебя по‑новому. Но решение – твоё. Все зависит от этой бумаги, моя дорогая».

Она села, почувствовав, как весь мир вокруг внезапно стал громче и яснее. Люди в кафетерии продолжали есть, смеяться, обсуждать пары; Нью‑Йорк тихо двигался по своей орбите. А внутри у Офелии, между желанием быть увиденной и страхом потерять нечто важное, открылось пространство, где слово «Люциан» стало новым ориентиром. Старое имя – дьявол, контракт, сделка – теперь обросло лицом. И это лицо смотрело на неё с тем же терпением, с которым город взирал на своих новых жителей.

Она взяла кофе, который теперь казался слишком горячим, чтобы пить. На губах осталась лёгкая горечь. В глубине души что‑то щёлкнуло, как закрывающаяся клятва, но ещё не подпись. Она знала, что впереди будет много соблазнов и собеседников, что было бы легче принять помощь, чем снова бороться с пустотой признания. И знала также, что имя – Люциан – будет звучать в её мыслях, как вызов и как приглашение.

Когда она вышла из кафетерия, улица обняла её знакомым урбанистическим холодом. Люди ходили своим маршрутом, не зная, что в одном из окон их мира прошло молчаливое предложение, которое могло изменить течение одной жизни. Офелия шагала медленно, и в кармане её пальто подрагивало сердце, пытаясь решить, кого слушать – родителей, себя или мужчину с именем, которое осталось в воздухе. Сунув руку в карман, девушка обнаружила там тот самый свернутый листок, который протягивал ей Люциан. Но разве она брала его?

Утро пришло мягко и настойчиво одновременно. Свет пробился между домами и растянулся на паркет её крошечной комнаты полосой, в которой собиралась пыль и отбрасывала на стену тонкие тени от старой рамки фотографии. В комнате пахло кофе и чем‑то ещё, что напоминало о ночном метро и о влажных кирпичных переулках. В это утро шум города работал как фон, равномерный и непрекращающийся, он придавал каждому вздоху особую тяжесть.

Офелия сидела на краю кровати, колени прижаты к груди, и в её ладонях дрожала карточка. Треугольник бумаги, который раньше казался просто загадкой, теперь лежал как тяжесть, способная наклонить чаши судьбы. Её пальцы изучали текстуру поверхности, чувствовали шероховатость, где краска немного выступала. Нога невольно постукивала по полу, ритм был почти детским, чтобы заглушить внутренний гул тревоги.

Она подняла глаза на зеркало, отражение смотрело на неё знакомо и чуждо одновременно. Волосы лежали не так, как в её идеализированных образах. Лоб слегка помяли узкие пряди, губы – без помады, щеки чуть впалые от бессонных ночей. Но даже в этом несовершенстве ей было видно то, что видят другие – симметрия черт, гармония лица, холодная благородность кожи. И всё равно в груди сидела неуверенность, паразитирующая на каждом комплименте, на каждых одобрительных взглядах, которые Офелия представляла с ужасом.

Мысли возвращались к Люциану, к каждому его слову, к тому, как он спокойно стоял пред ней в тени кафетерия, словно дерево в центре бури. Он выглядел так, будто был вырезан из другого времени и другого пространства. Его кожа была тёплой на вид, но оттенок её не походил на человеческий румянец, он был как бронза старинной статуи. Когда он говорил, голос был ниже, чем она ожидала, и от него шёл лёгкий шорох, похожий на шелест страниц старой книги. Речь его была измеренной, размеренной, как будто каждое слово было выбрано не для того, чтобы завоевать, а чтобы испытать. Он умел слушать так, что молчание становилось громче и заставляло думать о том, что было до и после.

Офелия боялась его и тянулась к нему одновременно. Страх был не только перед неизвестным, он был перед окончательностью. Сделка означала рубеж, акт, после которого рассыплется образ прежней жизни. Голос матери в телефоне, тёплые жесты отца на фотографиях, утренний чай по воскресеньям – всё это могло стать воспоминанием, блеклой картиной, которая придаёт смысл, но больше не греет. Взамен она получала обещание взгляда, того взгляда, который останавливает время и заставляет людей забывать о корнях. И цена была – её душа. Слово "душа" звучало в голове как старая мелодия, меланхоличная и нежная.

Ей хотелось понять, что именно подразумевалось под этой ценой. Люциан говорил прозрачно, но завуалировано. Он называл красоту инструментом и говорил о её силе как о показателе, как о марке, которая открывает двери. Он не обещал светлую бессмертную славу, он говорил о возможностях, о внимании и о той простоте, с которой люди верят в внешнее. Но за словами пряталось то, что нельзя было описать. Офелия представляла, как в теле исчезают нюансы – каждое сомнение, каждый тихий миг печали, которые сделали её живой. Ей казалось, что красота может стереть не только раны, но и линии, которые связывали её со всем прошлым.

День тянулся, и в колледже всё шло по расписанию. Вокруг студенты ходили быстро, их сумки звенели, разговоры перехлёстывали как волны. Офелия шла по коридорам, прислушиваясь к разговору о семинарах и экзаменах, и всё время ощущала, что на ней лежит невидимый заметный ярлык. Она то и дело ловила взгляды, которые сами собой казались оценочными, и каждая улыбка казалась ей испытанием. Ей хотелось раствориться в толпе, спрятаться в письменных работах и оставить всё за рамками человеческого внимания.

В библиотеке она нашла угол у окна, за которым свет становился мягче и вещи казались яснее. Книжные полки стояли рядами, пахло бумагой и ранним кофе. Она положила карточку на стол и несколько минут смотрела на неё так, будто ждала, что бумага сама раскроется. Но нет, только поверхность отражала свет, и в отражении было видно её лицо в профиль, задумчивое и бледное. Страх, что сделка изменит её внутреннюю гармонию, сидел глубоко, он ощущался телесно – как горечь во рту и тяжесть в груди.