Нью‑Йорк встретил Офелию не словом, а шумом. Гул машин, скрежет шин, отдалённые сирены, голоса, которые сливались в одну непрерывную твердь – город, живой и неумолимый, как организм. Она впервые стояла у окна своей комнаты на восьмом этаже старого кирпичного дома и считала проходящие по булыжнику тени. Внизу, на оживлённой улице, блики витрин мигали, как неприкрытые обещания, и где‑то дымился канализационный люк, выпуская в воздух больной, но родной для мегаполиса запах.

Комната была крошечной – стандартная Нью‑Йоркская студия: одно окно с видом на противоположный фасад, маленькая кухонька, складная кровать, под которой она спрятала коробки с вещами. Стены местами облупились, на одной из полок стояли учебники по литературе, пара кружек с набившимся кофейным налётом и фотография в пластиковой рамке: на ней её родители, улыбающиеся, держат её за плечи на фоне английского сада. Офелия часто ловила себя на том, что смотрит на эту фотографию, как будто в ней была зафиксирована последняя нить отношений, которую она могла бы перетереть в пальцах. Она сжала её кулаком, ощущая знакомую острую смесь благодарности и вины – за тот шаг, за отрыв, за самостоятельность, которую давил страх.

Она знала, что внешне у неё всё «как надо». Длинные тёмные волосы падали мягкой вуалью до лопаток; скулы были аккуратные, губы – симметричные, а глаза – хитро‑сумрачные, как у тех актрис, которых вы не замечаете в толпе, но которые остро запоминаются. Её кожа была слегка бледна от английской погоды, но именно эта бледность делала её черты благородными. Но всегда, стоя перед зеркалом в комнате она чувствовала себя чужою: зеркало отражало не столько лицо, сколько список недостатков, которые она сама выстроила в обезоруживающий ряд. Нос казался ей слишком прямым, зубы – не идеальными, движения – неловкими и нелепыми. Она знала, как нелогично всё это выглядит со стороны; знала, что люди чаще видят её и думают «красивая», – но в её голове «достаточно» никогда не пересекалось с «идеально».

Офелия болтала ногами на краю кровати, сжимая в руках школьный дневник, который взяла с собой после окончания школы в Англии, куда успела уже сделать первые пометки о заданиях, и думала об одногруппниках – о тех, кого ещё не знала. Воображение рисовало их в ярких красках: безупречные волосы, уверенные улыбки, лёгкая насмешливая ирония в глазах – те, кто привык уже быть в центре. Ей казалось, что их разговоры будут тихим приговором без аплодисментов. Мысли создавали вокруг неё странную ауру предательства: она видела, как они шепчутся за её спиной, обсуждают её одежду, её акцент, её манеру жестикулировать. Эта мысль колола сильнее холодного ветра, режущего лицо на улице.

Она не знала, откуда взялось это ощущение сделки, но воображение, обострённое тревогой, уже представляло письменный контракт: строчка – её имя; подпись – невидимая рука; предмет – самая дорогостоящая валюта, которую можно было предложить в обмен на красоту. Душа звучала в её голове как слово из старого романа, драматично и бесповоротно. Она смеялась над своей сентиментальностью, но в глубине внутренних переживаний робко горел странный огонёк – желание исчезнуть из середины и появиться в центре, чтобы никто не мог сказать «ты недостаточно…». Желание, чтобы зеркало перестало быть врагом.

Её шаги эхом отзывались по деревянному полу, когда она подошла к зеркалу, которое висело над комодом. Это было не художническое зеркало, а то, что купила на распродаже – в простой раме с узорами, покрытой тонким слоем времени. Она смотрела в него со смешанным чувством: одновременно как в окно, которое должно открыть новую жизнь, и как в капкан, где каждое движение может быть прочитано неправильно.

На мгновение, когда свет подвис, когда город приглушил шум, ей показалось, что отражение слегка запаздывает. Это была игра света – или усталость – но образ в зеркале будто задержал дыхание. Она удалила ладонь от рамы и, внезапно, увидела не только своё лицо, но и чужое рядом с ним: юноша стоял позади её отражения, и его присутствие не нарушало покой комнаты, а вписывало в неё новую, иную симфонию.

Он был прекрасен таким образом, что красота его казалась преступлением. Высокий, с плечами ровными и расслабленными, он выглядел как скульптура, оживлённая на ходу. Волосы были тёмные, почти чёрные, блеск их был подобен тени; кожа – фарфоровая, бледная, будто отбелена лунным светом. Но самое броское – глаза: тёмные без контура ириса, глубины, в которых свет ложился как на воду, придавая им ощущение глаз хищника. Улыбка – маленькая, но её уголки были остры, как лезвия. Одежда – безупречно подобранная, чёрный плащ легко спадал по фигуре, очерчивая силуэт. В его облике сочеталось противоречие ухода и грязи; одежда пахла не городскими ароматами, а чем‑то более древним и забытым – дымом, старой музыкой, потом закрытых театров и лёгкой прелостью старых страниц.

Он не шагнул в комнату, не нарушил ни одной физической границы; он был в отражении, но присутствие его сделало зеркало окном в другую реальность. Офелия ощутила, как мышечный узел в животе сполз вниз, и сердце начало быстро биться. Её первая реакция была научно‑простая: нервы сработали так, как должны были – страх и оцепенение. Но вместе с этим в тяжести нервов проснулась необыкновенная притягательность – это было не просто внимание к её телу; это было ощущение, будто кто‑то смотрит в то самое место, где она хранит свои самые уязвимые признания.

Он сказал её имя без звука – это было не шёпотом, не голосом, а формой мысли, что упала прямо на барабанную перепонку её сознания. «Офелия», – и в слове слышались смех и обещание. Её рот пересох от неожиданности; она не знала, как отреагировать, словно все правила мира перестали работать.

Он в зеркале наклонил голову, и мир вокруг будто сузился до самой рамки стекла. Взгляд его был не просто наблюдением, он был исследованием, одинаково нежным и беспощадным. «Ты хочешь, чтобы тебя увидели», – сказал он мысленно, и это не потребовало у неё согласия, потому что он уже знал. Его слова были одновременно и утверждением, и диагнозом. «Ты готова отдать…» – здесь он сделал паузу, и Офелия почувствовала, как воздух в комнате потянулся тонкой проволокой, – «есть то, что ты называешь душой, да? Отдать ради того, чтобы быть желанной».

Её разум возразил. Она вспомнила книгу, где героиня жалела о легкомысленном соглашении с невозможной силой. Она вспомнила рассказы матери о старых легендах: сделки с сущностями, которые платили не тем, чем обещали. Но внутри всё-таки сидело желание – тёплое, коварное, как щенок, которого ты кормишь запретным делом. В такие моменты разум и желание ведут свой спор, но часто побеждает не здравый смысл, а какая‑то совершенно иная экономика, где цена красоты оценивалась слишком высоко.

Он улыбнулся еще раз, так, как улыбаются последним представителям исчезающего рода – с пониманием и жалостью. «Ты называешь меня Дьяволом», – снова мысль, не звук. «Ты видишь в этой легенде ярлык, который хочет тебя отпугнуть. Но я – не ярлык, Офелия. Я просто тот, кто замечает… кто замечает то, что ты прячешь. Я предлагаю обмен. Ты – то, что мне нужно, и я – то, что тебе кажется недоступным».

Её пальцы непроизвольно сжались на рамке зеркала. Дыхание напряглось. Она слышала городской шум, но он стал размытым, как картина, на которой запятнан лак. В комнате осталась только тяжесть его присутствия и её собственные мысли, бьющиеся в такт. Её разум копал в памяти: если это видение, что с ним делать? Если это галлюцинация от усталости и большого количества переездов? Если это ловушка?

И всё же он был тут, и он говорил с ней так, как говорят с теми, кто много сидел в одиночестве и так и не научился просить. Его слова были сталью, он предлагал контракт без бумаги, пожатие вместо подписи. Его глаза были глубокими и обещали приют, если она согласится. Но в этом приюте было что‑то темное – не просто отсутствие света, а присутствие множества вещей, которые никто не хотел называть вслух: грязь, пошлость, слабости, которые он мог превратить в витрину, на которой представлял самые низкие, порочные экспонаты.