Офелия не ответила. Она не могла. Внутри что‑то колотилось, словно ураган эмоций: страх, предчувствие, какая‑то отрешённая эйфория от того, что возможность, которая раньше существовала лишь в фантазиях, стала ощутима, как ожог кожи. Она вспомнила своих родителей, их заботу, их тихие страхи о том, что город может съесть молодых. Она вспомнила английский дом, где всё было предельно ясно и предсказуемо, и это было одновременно и утешением, и приговором.

Юноша в зеркале не принудил её. Он был терпелив, как зыбучие пески, с каждой секундой незаметно утягивающие все глубже в холод и смерть. «Не сейчас», – он сказал, и это слово было не требованием, а обещанием. «Я здесь. Ты будешь знать меня, когда будешь готова». Его голос – мысль – растаял, как дым, и вместе с ним исчез и он. Отражение стало обычным, её лицо снова оказалось в центре стекла, и комната вернулась к своим привычным вещам: кружкам, пылинкам, фотографии.

Офелия стояла некоторое время, прижимая ладонь к холодному стеклу, и думала о том, что произошло. Сердце всё ещё билось, и в ушах звучал оставшийся, едва различимый шёпот: «Ты хочешь, чтобы тебя увидели». Она не знала, был ли это предупреждающий звон, или первая нота симфонии, которую ещё предстояло сыграть.

За окном загорелись рекламные щиты, и город снова стал навязчивой мелодией. Но внутри комнаты что‑то изменилось: в ней поселилась возможность сделки, и даже если она не подпишет бумаги сейчас, мысль о ней уже метастазировала в подспудные слои её сознания. Офелия присела на край кровати, положила голову на подушку и впервые с момента приезда почувствовала, как одиночество может быть не только холодом, но и искрами – искрами, которые можно согреть. Она понимала, что выбор заберёт с собой часть её прежней жизни, и ужас и волнение смешались в равной пропорции.

Город за окном глотал свет, и среди миллионов лиц там, внизу, было место для миллиона историй. Она ещё не знала, что её история начнётся с шёпота в зеркале и с улыбки, которая могла бы разрушить её мир. Но знала одно: пока она стояла на пороге, кто‑то заметил её вздох, и кто‑то сделал пометку в книге, где хранятся сделки и обещания.

На столе тикают часы, в соседней квартире кто‑то включает музыку, где‑то дальняя машина нажимает на клаксон – и мир продолжает жить дальше, не зная, что шёпот начал шевелиться в ней, что предложение стало предметом рассуждений и ночных кошмаров. Офелия закрыла глаза и, впервые за долгое время, дала себе право на страх. Это был первый шаг.

Утро развернуло город как книгу с застрахованными страницами – запахи, звуки, люди, и каждая строчка обещала новые сюжеты. Офелия проснулась от света, который просочился между шторами, и от того, что телефон напоминал о времени: первый день занятий. Сердце сжималось не от волнения об учебе, а от предчувствия социального экзамена, где вместо знаний проверяют размер смелости и умение улыбаться в нужных местах.

Комната будто уменьшилась до размеров задачки, которую нужно было решить. На комоде лежали аккуратно сложенные вещи, школьный дневник, чашка с тёмными кольцами от заварки и одна открытка на английском, на которой была выведена матерью короткая фраза: «Дыши, дорогая. И помни, что ты не одна». Офелия взяла открытку, провела пальцем по почерку, и в пальцах остался запах бумаги и старых чернил – маленькая ниточка родины. Она чувствовала вину: оставляя дом, она оставляла за собой чью‑то заботу и надежду, которые теперь нужно было оправдать.

Одеваться было сложнее, чем она ожидала. Гардероб Нью‑Йорка предполагал выбор между заявлением и маскировкой. Она стояла перед зеркалом и перебирала одежду – джинсы, простая блузка, пальто. Выбрала нейтральную комбинацию, ничего вызывающего, но аккуратную; все равно внутри вырастало ощущение, что одежда – не броня, а чистый лист, который другие будут заполнять оценками. Волосы она собрала в невысокий пучок, чтобы не отвлекали, а на губы нанесла бледную помаду – жест, который больше напоминал обещание себе выглядеть «как все».

Спуск вниз по лестнице старого дома сопровождался запахом машинного масла и жареного лука из соседней закусочной. Улица уже шумела: люди спешили в офисы, студенты надежно затянули рюкзаки, туристы фотографировали фасады. Офелия вошла в толпу, и город принял её, как обычно, без интереса – в своих делах и суматохе. Но каждое чужое лицо было для неё потенциальным судьёй. Она мысленно перебирала оценки, которые могла услышать: «странная», «невпечатляющая», «серая». Это было почти религиозное чувство – вера в приговор, вынесенный множеством сторонних взглядов.

Кампус художественного колледжа не был зелёным холмиком в провинции; это был стеклянно‑кирпичный комплекс, врезанный в старые кварталы. Здания стояли плотно, как книги на стеллажах в городской библиотеке, и между ними тянулись узкие проходы, где торопливые студенты обменивались лайками и полуулыбками. На входной лестнице группа людей обсуждала какие‑то курсовые проекты; голоса звучали легко, уверенно, как будто у них уже все было сделано в жизни.

Лекторий был больше похож на амфитеатр: кресла обиты грубой зелёной тканью, столы с царапинами, проектор, который иногда щёлкал и заставлял экран мигать. Свет здесь был неестественный – белая лампа, которая выкрашивала лица в один тон, обнажая несовершенства. Офелия села в середине – не в самом центре внимания, но и не в углу. Рядом расположились ребята с яркими наушниками, девушки с тщательно подобранными нарядами, парень с ухмылкой, который, казалось, знал, что многое в этом мире получится по щелчку пальцев.

Она старалась слушать профессора, который говорил о первых шагах в академической жизни, объясняя, что важно участвовать в дискуссиях и не бояться быть собой. Слова были добрыми, но для Офелии они звучали как инструкция для другого человека. Её мысли возвращались к тому шёпоту в зеркале – к голосу, который обещал видимость, признание, внимание. Внутри тянулась нитка, которую этот голос мог подтянуть и направить, словно свет софита на сцене.

Перерыв привел студентов в кафетерий – комнату с громкими разговорами, парой автоматов с кофе и стойкой, где пахло имбирными печеньями и жареной картошкой. Она держала поднос, разглядывала линии на ладонях, и понимала, что каждая встреча – экзамен. Вдруг кто‑то поздоровался, и это был тонкий жест. Парень с тёмными волосами, худощавый, с глазами, которые казались знакомыми, сел напротив и представился как Джейми, изучает письмо и рисует шаржи в свободное время. Они немного поболтали – о факультете, о городе, о том, как сложно завести друзей. Он улыбался легко, но взгляд его был непроницаем. Офелии показалось, что его уважение было лёгким, как взмах пера – и этого было достаточно, чтобы у неё на душе стало чуть легче.

Но пока разговор шёл своим чередом, за стеклянной дверью кафетерия мелькнуло отражение, знакомое и чужое одновременно. Она увидела тень, затем лицо, и сердце снова подскочило. Он стоял у окна, его силуэт был тонким, а профиль – отточенным. Лёгкий ветер поднял угол его плаща. Люди вокруг не замечали: для них это был просто ещё один молодой человек, для неё – знак.

Он подошёл плавно, не вторгаясь в пространство так, чтобы физически присутствовать, но его тень обогнула её стол и как будто обвила её плечи. Голос, от которого не было звука, раздался прямо у неё в голове: «Я рад, что ты начала». На этот раз слово было не просто имя, а представление. «Я Люциан», – и мелодия слога ложилась на её мысли, как тёплая вода. Его имя прозвучало как обещание древних корней и новых форм; в нём было что‑то благородное и опасное одновременно.

Прямо перед её глазами он сделал небольшой поклон – не театральный, а личный жест, как тот, что делают люди, умеющие ценить чужую незащищённость. «Меня звали по‑разному», – продолжал он, и Офелия почувствовала, как слова растягиваются в воздухе. «Люциан – одно из имён, которое мне подходит. Но ты можешь звать меня так, как хочешь. Главное – помни, что мы умеем договариваться».